За секунду до сумерек - Евгений Штауфенберг

привязывался, так как понял, что это не нужно – надо думать не только о себе, а еще о ком-то, он и отца своего бил, однорукого Сало, придурка, который, когда напивался, лазил по Деревне, орал, к ним, молодым, по десять раз на дню подходил знакомиться, всегда начиная одинаково: «Мелочь, вы охренели, что ли, чего не здороваетесь, давайте знакомиться». И только к Вороту, то наивное детское отношение почти не изменил. Потому что в тот момент, когда он додумался до того, что привязываться к кому-то глупо, на него он это не распространил, так как понял, что он удобен. Ворот всегда был за него и всегда с ним, он наглый, сильный, и его боятся, а значит, их боятся, они почти не ссорились, а, когда ссорились, мириться приходил именно Ворот.

Ворот вырос в собаку. Что для него Тольнаку глаза проколоть, или убить, кстати может они убить и собирались, просто немного не получилось. Совести у него не существовало никакой, она рассосалась еще в детстве, от бесконечной необходимости подстраиваться под чужое мнение. А все те, кто считали себя израновскими, своими, такие же, как Тольнак, которые остались в Деревне, – дурачки наивные. Любой из них мог бы сейчас также лежать под слоем жижи в пару человеческих ростов и смотреть вверх, с застывшим лицом, глазницами в которых не было глаз. Потому только, что он мешал и был не нужен.

Изран уже не говорил какое-то время, он молча глядел на него и ждал ведь чего-то. Что он хочет? Видимо, колеблется, убивать или нет. Значит, наверное, думает, что от меня зависит что-то.

– Дурак ты, Чий, я же к тебе, как к брату, голова-то у тебя нормальная. Понять не хочешь. Сам же…

Злость в нем поднялась и подступила к горлу. «Ах вот оно к чему, теперь понятно. Хочет, чтобы я понял…Думает. Конечно, нет, не главный я ему, он все равно выше, но я могу разделить его мнение, что он прав. Причем искренне». В его глазах Чий просто упрямился, а думал он также точно, той же звериной логикой, законы которой разрешали поступать так. А сейчас он просил его просто отказаться от эмоций, подумать логически, наверное, ему просто жалко уничтожать родственную душу, может, это даже бескорыстно, кругом ведь нет людей, только существа, а они люди, гуманно относиться можно только к таким же, может, думал, что из него получится такая же собака, как из Ворота. Он согласится, они пойдут и расскажут в стаде какую-нибудь очередную небылицу, и скотоголовые закивают, примут ее на веру, сделают вид, что, значит, Чий ошибся просто. Все будут веселы и счастливы.

Изран сидел и ждал. Перед глазами всё время, пока он говорил, и сейчас тоже, стояло одно воспоминание ещё из того времени, когда его били и мир трясся: он лежит, получая, а рядом корчится Тольнак, и кровавые слёзы на лице.

Вот я сейчас возьму и надену себе на мысли этот его звериный порядок вещей, я Че-ло-в-ек, как он, как чудовище, и эти будут кивать. Он представил лица, которые помнил с детства, разные: веселые и скучающие, суетливые, живые и замкнувшиеся, с которыми и среди которых он жил, глупые и умные, нет, глупые, всегда глупые, тупые. Перед глазами встала пьяная, лишенная осмысленности морда Рябого, до того, как он его ударил. Зачем они вообще устроили это представление с сочувствием, когда прокололи глаза. Это лишнее. Как ты не понял, зачем было орать на Ворота, тоже зачем-то побледневшего и робкого, руки от горя заламывая, для правдоподобности это не нужно, тут не нужны отклонения, переиграли, нужна, максимально похожая на реакцию окружающих, своя собственная, как все. Он помнил, как все это произошло, значит, встали бы тупо, покивали, рассеяно глядя или с любопытством «да, мол, дела», и дальше. Тогда так отреагировали четверо, и его это потрясло, а если бы все? А человек будет лежать за десятки дней пути от дома, в холодной воде, из-за них. Теперь уже все равно, теперь только умирать. Он всегда его боялся, того, кто сидел напротив, грязного сейчас, как и он, такого же человека, как и все, только с больной головой. Он смотрел и не мог сейчас в это поверить. Лицо уставшее, заросший сильно, сальными колючими локонами, осунувшийся очень за последнее время, на левой щеке свежее крахмальное пятно. Умирать… Чий знал, что глупо будет так, в открытую, что можно выждать, притвориться, и будет результат, сейчас только слова:

– Да я же … Ты мне нож дай, брат, я же тебе при первой возможности в спину его воткну, мразь. Брат.

Лицо у Израна перекосило, он вскочил на ноги, затрещали ветки на земле, Чий тоже поднялся, увернулся от его руки, отступив в кусты. Дальше была только вода. Он обернулся, на них смотрели пять человек, среагировавшие на шум, Краюха среди них. Повернулся еще раз, глянув за остров – вода, кочки, трясина, не различимая из-за плавучего травяного ковра. Задержал дыхание, кровь бешено била в шею: раз, два, три, четыре, и прыгнул. Стараясь не бить ногой о поверхность, а только шаркать по касательной. Представляя, как нелепо сейчас он, должно быть, выглядел со стороны, худой, размахивая неловко руками, совершая от поспешности кучу лишних движений. Он знал, что все равно обречен, и какой-то из следующих шагов будет последним, может, вот этот.

Те, кто остался на острове, видели, как он удаляется. Кричали в спину. Чий не останавливался. Ветки, качнувшись, поглотили его. Силуэт еще раз метнулся за деревьями дальше и потерялся. Болото скрыло очертания, теперь его уже невозможно было различить. Рыжий-младший потом говорил, что он упал, клялся, что слышал всплеск. Они замолчали, и стало тихо.

Лес; Закат…

Он лежал, раскинув руки и прижимаясь грудью, уткнувшись скулой в мягкое, в траву… не траву, конечно, тут были жухлые отсыревшие листья, маленькие колючие веточки, мусор обычный, вроде шелухи от орехов, это раньше он считал естественным, что земля везде покрыта травой, когда внизу не вода и землю не вытаптывают, как на дороге, тут травы нет, оказывается, в такой тени она не растет, нормальная влажная земля, а трава не растет. Глаза можно было не открывать, от этого ничего все равно не менялось, видно так совсем не то, что надо, вверх уходили огромные стволы, могучие, прямые, нижние ветки угадывались мутными очертаниями, а по земле самым дальним был различим холмик, один из двух, тот, что пониже, которыми заканчивалась эта его ложбинка на возвышенности, в которой он лежал. Все, что располагалось выше нижних веток и