Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

хвалили «искренность и деликатность» ее игры. На самом деле, Таллула очень верно выбрала пьесу для своего лондонского дебюта: она уже играла подобную роль и знала, как это делается. Скромная танцовщица из Канады, которая завоевывает мужчину своей жизнерадостностью – роль была создана для нее, но темы и сюжет «Танцоров» также представляли интерес.

Другой главной героиней пьесы была Уна, юная светская девушка, с которой Тони был несколько лет официально обручен. «Невротичная сумасбродная ночная пташка» Уна любила джаз; эта страсть привела ее в подпольный мир ночных клубов и опасных связей. Она беременеет от одного из партнеров по танцам и от стыда совершает самоубийство. В 1923 году многие родители опасались, что их дочерей ждет именно такая судьба. Джазовая культура произвела в Британии почти такой же фурор, как в Америке и Франции, и многие представители старшего поколения ее не понимали и не принимали. Она видели в джазе угрозу моральному облику нации; его искаженный ритм и мелодия казались музыкой, написанной наркоманами. Не меньшую тревогу внушали «дерганые», быстрые и сексуальные джазовые танцы.

Картина Джона Буллока Саутера «Срыв» (1926) передает степень этой враждебности: чернокожий музыкант сидит на опрокинутой статуе Минервы, а рядом обнаженная белая девушка танцует чарльстон. Джаз обвиняли в том, что он подталкивал целое поколение к бунту против Бога, империи и общества, или как минимум являлся проводником новой американской культуры, постепенно проникавшей в Британию, – культуры легких денег и примитивной системы ценностей. Джаз был вестником мира, где «божественным», «чудесным» и «дивным» называли «цвет новой помады или текстуру шелкового чулка», а «жизнь считалась зря прожитой, если у тебя не было любовников».

Главными «жертвами» джазовой культуры становились молодые женщины, поэтому «Танцоры» были очень актуальной постановкой. Максин Хофф воплощала все лучшие качества современных флэпперов: была независимой, обаятельной и смелой и наконец заслужила награду – вышла за богатого аристократа Тони. Уна, напротив, символизировала все флэпперские недостатки; на ее примере девушки уясняли, что случается с теми, кто слишком беспечен с выпивкой и мужчинами.

Пьеса держалась в репертуаре невероятно долго: сорок три недели. И все это время дю Морье радовался, что все-таки взял Таллулу на роль. Само ее имя звучало экзотично для британской публики, привыкшей к Марджори, Нэнси и Верам; еще более притягательными казались сексуальная южная манера растягивать слова и безудержная энергия. Она стала кумиром девушек с галерки – тех, кому хватало лишь на самые дешевые билеты. Оказалось, такие девушки были не только в Нью-Йорке – в британском театре они тоже являлись особой влиятельной группировкой. Молодые работающие женщины тратили немалую часть своей зарплаты на спектакли с участием любимых звезд. Перед ними трепетали и лебезили театральные менеджеры. Если этим девушкам не нравился исполнитель или спектакль, они не стеснялись высказывать осуждение: недовольно кричали, смеялись и медленно саркастически хлопали в ладоши. Впрочем, так же эмоционально они выражали одобрение. Таллула стала их новой любимицей: несколько раз в неделю в театр Уиндема стекались стайки девушек и смотрели на нее почти с влюбленным обожанием. Они наделяли особым тайным смыслом невинные фразы Таллулы и встречали их хихиканьем и восторженным визгом.

Через несколько недель после премьеры Таллула решила сделать модную короткую стрижку. Все лондонские актрисы советовали ей подстричься, а Глэдис Купер подсказала, что лучше всего пойти к парижскому парикмахеру М. ля Барбу, который стриг знаменитостей и регулярно приезжал в Лондон. Увидев стрижку, дю Морье пришел в ярость: в «Танцорах» была одна очень эмоциональная сцена, в которой Максин медленно вынимала булавки из прически и распускала волосы перед Тони, а теперь ее надо было переписать. Но девушки с галерки восприняли стрижку Таллулы как призыв к действию, и некоторые даже отрезали волосы прямо во время спектакля и бросали их на сцену, когда Таллула выходила на поклон.

Даже в самых смелых мечтах Таллула не предполагала, что слава придет к ней так скоро. Но она приехала в Лондон не только за театральной карьерой; она планировала выследить своего возлюбленного Нэпса. На корабле Таллула фантазировала об их предстоящей встрече. Думала, что Нэпс сам примется ее искать, терзаясь угрызениями совести оттого, что бросил ее в Нью-Йорке; она же притворится холодной, безразличной и полной достоинства. Но все вышло иначе: как только она до него дозвонилась, чувства всколыхнулись, и она ощутила нетерпение. Она все еще жила в «Рице», когда Нэпс появился в лобби с пекинесом под мышкой – подарком в знак примирения. Таллула завопила «дорогой!» – и ее визги разнеслись по всему отелю. Она бросилась вниз по лестнице и упала в его объятия.

Они будто никогда не расставались. Тонкие чувственные черты Нэпса по-прежнему ее завораживали, как и его непостоянство, сводившее ее с ума. Он окружил ее заботой, строил планы, как будет показывать ей Лондон, но не извинился, что бросил ее, и не предупредил, что ей придется делить его с новым любовником Эдвардом Лэтемом. Впрочем, в начале Таллула была слишком счастлива и ничего не имела против; они даже часто ходили вместе ужинать в «Айви» и «Эйфелеву башню» и посещали популярные у лондонской золотой молодежи балы-маскарады, где все участники стремились перещеголять друг друга экстравагантностью костюмов.

Любовь лондонцев к костюмным балам казалась Таллуле чем-то удивительным. «Раз – и вся лондонская jeunesse doreе [104] вмиг переодевалась в маскарадные костюмы», – писала она. Иногда устраивали тематические балы (например, однажды гостей попросили нарядиться младенцами, а шампанское подавали в детских бутылочках). Наряжались и знаменитостями: в 1926 году в Лондоне на каждом углу можно было встретить двойников Жозефины Бейкер, а в 1927-м Оливер Мессель произвел фурор, нарядившись Таллулой. Костюм самой Таллулы на маскараде 1923 года был не столь впечатляющим: она оделась версальским придворным, а Нэпс нарядился точно так же. Но даже в этом наряде она сумела произвести шумиху. Когда они вошли в зал, она указала на голубые атласные бриджи Нэпса и громко произнесла: «Ты-то привык такие носить. А что делать мне, если я захочу пописать?»

Таллула рисовалась перед Нэпсом и радовалась успеху новой пьесы, но постепенно начала задумываться, разумно ли было возобновлять их отношения. «Он был загадкой, которую я не могла разгадать, и оттого казался еще более привлекательным и желанным… Его пренебрежение чужими желаниями меня одновременно завораживало и отталкивало. Я то страшно злилась на него, то таяла и во всем его слушалась». В Лондоне, как и в Нью-Йорке, Нэпс попеременно бывал то нежен, то равнодушен, но здесь этот контраст ощущался даже сильнее. Он регулярно надолго пропадал и лишь потом сообщал Таллуле, что