Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

и дерзких; теперь другие устраивали маскарады и охоту за сокровищами, другие становились героями скандалов с пьянками и наркотиками. Это новое поколение тусовщиков казалось Диане забавным, и иногда она участвовала в их эскападах, но все-таки уже переросла такой образ жизни.

Теперь центром ее вселенной было «Чудо», и когда в 1927 году после небольших гастролей по Центральной Европе спектакль закрыли, ее охватило острое чувство утраты. Она надеялась на новый сезон в Великобритании, но спектакль вернули лишь в 1932 году, и вот впервые за шесть лет она осталась без работы и без проектов, которым можно было бы себя посвятить. Дафф был занят: карьера пошла в гору, в начале 1928 года он занял первый министерский пост, став финансовым секретарем военного министерства. Диана умела организовывать светские мероприятия и могла бы стать блистательной светской дамой, но карьера жены политика ее не интересовала. Иногда из чувства долга она устраивала приемы для коллег Даффа, но, как и ее мать, предпочитала собственный круг друзей.

Ей было чем отвлечься – она ходила на вечеринки, где пела Ольга Линн, Дафф декламировал Шекспира, а Морис Бэринг читал импровизированные стихи; ездила в заграничные путешествия, в том числе в Северную Африку, где уговорила Даффа отправиться в пустыню и курить кальян. Но она сама себе признавалась, что привыкла к океанским плаваниям минимум раз в год и ощущала себя запертой в клетке, когда ее мир внезапно уменьшился. В декабре 1928 года друг Куперов Сидни Герберт предложил ей съездить с ним на Багамы, и она с радостью согласилась, хотя это и значило разлуку с Даффом на Рождество впервые за пять лет.

Диана утверждала, что едет из дружеских чувств – Сидни болел и отправился в Нассау зимовать, ему нужен был уход. Вероятно, из чувства вины в письмах домой она подчеркивала лишь негативные аспекты своей поездки: как у нее болел зуб, какие уродливые новые дома настроили в Нассау. Но она не могла вновь не поддаться магии Карибских островов и с восторгом купалась голой на коралловом острове, любовалась стаями бабочек, ела свежевыловленную черепаху и танцевала под полной луной.

Впрочем, к концу путешествия в письмах появилась новая тема. У Дианы возникла задержка, началась утренняя тошнота, и хотя она по привычке сразу пришла к самому ужасному выводу – что это рак, – но также не исключала беременности. Это привело ее в смятение. После десяти лет брака она уже смирилась со своим «бесплодием». Иногда фантазировала, что у Айрис появится «лишний» ребенок и она его усыновит, но в целом убедила себя, что им с Даффом лучше без детей. «Девочки наверняка родятся невзрачными и бесталанными, мальчики – лживыми, возможно, даже гомосексуалистами, и точно станут игроками и пьяницами». Она радовалась, что избежала громоздкой неповоротливости беременности, болезненных и опасных родов.

В Нассау ее охватила паника и нерешительность. Она задумалась, насколько сильно ее желание вовсе не иметь детей и осмелится ли она на аборт, и даже приняла минимальную дозу хинина – проверить, хватит ли у нее смелости избавиться от ребенка. Потом она подумала, как огорчится Дафф, узнав, что она была беременна, но теперь уже нет. Наконец, набравшись смелости сообщить ему о своих подозрениях, она принялась глупо шутить: мол, ребенок сразу станет предметом сплетен, «все» будут уверены, что Сидни – его отец. Или он родится чернокожим, как все потомки «побывавших в Вест-Индии… должно быть, климат и воздух так действует».

Насчет сплетен она не ошиблась. Слишком долго она не могла забеременеть, будучи замужем за Даффом; кроме того, вокруг нее увивалось много мужчин, и вероятным отцом ребенка по очереди называли нескольких, в том числе ее давнего поклонника Сент-Джона Хатчинсона. Но стоило Диане убедиться, что она на самом деле беременна, как паника сменилась восторгом и благоговением. Она призналась Даффу, что не испытывала ничего подобного с тех пор, как «потеряла девственность в твоих объятиях». Глубина чувств поразила ее, и она стала мечтать о скором возвращении домой; ей хотелось провести беременность с мужем.

Но по возвращении в Лондон восторг резко сменился отчаянием. Беременность оказалась ужасным неудобством, как она всегда подозревала; как и Зельде, располневшее тело казалось Диане «гротескным». (Для светских дам того времени желание оставаться худой было таким же эффективным контрацептивом, как собственно контрацепция.) Кроме того, Диана искренне тревожилась: до изобретения антибиотиков женщины часто умирали в родах, а ей было почти тридцать семь лет, и фибромиома матки лишь осложняла дело. В последние дни перед родами она целыми днями сидела у телефона и рассылала телеграммы друзьям с просьбой помолиться за нее; она не сомневалась, что умрет в больнице.

Пятнадцатого сентября 1929 года она родила здорового мальчика, которого назвали Джоном Джулиусом – причем Джулиусом в честь кесарева сечения, благодаря которому он появился на свет. Диана хоть и дрожала от слабости, была вполне себе жива, и когда через несколько недель ее выписали из роддома Портланд-Плейс, у выхода ее встретила толпа в несколько сотен обожателей, желавших проводить ее домой.

Эти толпы свидетельствовали, что интерес к Диане не угас, несмотря на проведенные в Америке несколько лет. За два года до этого журнал «Сфера» провел опрос, и Диана вошла в десятку самых популярных женщин Британии наряду с королевой Мэри и Таллулой Бэнкхед, которая тогда уже достигла пика славы. Даже после рождения Джона Джулиуса Диана не планировала лишаться своей популярности. В 1932 году «Чудо» решили вернуть на британские подмостки, и она не только отыграла трехмесячный сезон в Лондоне, но и отправилась на полугодовые гастроли по провинциальным театрам, вызвав удивление и беспокойство у своих более консервативно настроенных друзей.

Вне сцены Диана тоже не переставала быть в центре внимания и по-прежнему вызывала восхищение публики. Она славилась своими потрясающими приемами, и сама была украшением любой вечеринки. В 1932 году Сесил Битон познакомился с ней в Венеции; она была там с Сент-Джоном Хатчинсоном и Морисом Бэрингом, и Сесил отметил, что даже в сорок лет она оставалась «самой красивой англичанкой из ныне живущих. Красные, как цветки камелии, губы, волосы цвета льна и васильковые глаза».

Однако Диана, безусловно, перевернула страницу. Хотя она редко заходила в детскую, а за сыном ухаживала свита нянек и кормилиц, рождение Джона Джулиуса ее изменило. Она ощущала гравитационное притяжение семьи, ставшей противовесом ее природной тяге к приключениям, а карьера Даффа – политика, писателя и дипломата – отныне всегда была на первом месте. В последующие годы толпы ее преданных поклонников стали редеть, и порой, оставшись