Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

об этом, а зимой в Нью-Йорк приехала их общая подруга Ольга Линн и, вероятно, сообщила ей неприятные подробности. Тогда Диана не сдержалась и в начале 1924 года написала Даффу письмо, прямо спросив его о его последней пассии – Поппи Бэринг. Она предполагала, что он «влюблен [в Поппи], и это серьезно», а когда Дафф попытался развеять ее подозрения, возомнила, что он ее разлюбил, и так терзалась этой мыслью, что пригрозила покинуть «Чудо» и вернуться в Лондон.

Тогда Дафф солгал, что у него никого нет, и Диана вроде бы успокоилась, но через несколько недель в их переписке зачастило другое имя – Долли Уоррендер. Дафф попросил денег «на хозяйство»; Диана приложила чек на 200 фунтов, сопроводив его едкой припиской: «Надеюсь, этого хватит, хотя уверена, ты спустишь все на яйца ржанки и леди Уоррендер». Даффа это покоробило; «как я и думал, она обо всем догадалась», написал он в дневнике. Диана редко нажимала на финансовые рычаги, но в такие моменты не могла удержаться. Впрочем, в долгосрочной перспективе именно это помогло им уравновесить силы в браке. Будь Диана финансово зависимой от мужа, ей едва ли удалось бы справиться с жалостью к себе, стыдом и ощущением собственной никчемности – чувствами обманутой жены. И хотя ей было нелегко, она в конце концов научилась верить в себя, в Даффа и в их специфические отношения. Со временем становилось легче прятать мысли о любовницах в далекий ящичек, где те почти не причиняли боли.

Заработанные деньги дарили власть, но не только: Диана также открыла для себя увлекательную новую игру. Она с потрясением узнала, что может заработать тысячу долларов, просто разрешив крему «Пондс» использовать свое имя, и начала с жадностью искать дополнительный заработок: уговорила Кана дать ей денег на инвестиции в сфере недвижимости, заключала рекламные контракты, писала статьи для СМИ. В то же время она гордилась своей экономностью, извлекая из нее порой извращенное удовольствие: обедала в столовой макаронами с сыром за десять центов и пользовалась всеми бесплатными привилегиями своей работы – от проживания в гостиничных номерах до личного автомобиля.

Даффу с детства прививали мысль, что экономить неприлично, но в кругу Дианы умение терпеть дискомфорт считалось признаком моральной стойкости. Когда Вайолет приехала в Нью-Йорк – пребывая в восторге от карьеры дочери и мечтая повидать город, – она взялась экономить почти с таким же рвением. Не стала снимать отдельное жилье, а поселилась в номере Дианы и спала на свободной кровати; вечером, если их никуда не приглашали, варила на ужин рисовый пудинг. Она даже не стала жаловаться, когда на обратный путь ей удалось забронировать только каюту третьего класса, хотя Диана потом ощущала вину и восхищалась Вайолет, гадая, как та протянет в этой «жуткой дыре среди отбросов из низшего класса». Герцогиня так гордилась своим умением «экономить и жить как бедняки», что в последующий визит похвалилась им перед журналистами, а Диане пришлось объяснять, что американская публика вряд ли это оценит. Ведь им разрешали бесплатно жить в отеле и предоставляли машину с шофером не «из жалости», а из-за их высокого статуса.

Но попытки экономить не прошли даром: Диана скопила значительный капитал, и 1 июля 1924 года Дафф смог наконец уволиться из Министерства иностранных дел. Его зарегистрировали как кандидата консервативной партии от Олдема, крупного промышленного города в Ланкашире; осенью началась предвыборная кампания, Диана взяла отпуск и приехала ему помогать. После того, как женщины получили право голоса, личность жены политика стала иметь немаловажное значение: считалось, что жена «смягчает» публичный образ мужа и привлекает женскую аудиторию. Женщины в парламенте по-прежнему оставались большой редкостью – в 1924 году их было всего четыре. А Диана, хоть и произвела большой шум, прибыв в Олдем (Дафф отмечал, что ей посвятили «хвалебный абзац на первой полосе “Дейли Мейл”»), опасалась, что ее известность и полное невежество в политических вопросах никак не помогут Даффу. Когда началась предвыборная агитация, она откровенно боялась, что избиратели «захлопнут дверь перед нашими глупыми, услужливо улыбающимися лицами».

Но жители Олдема оказались рады такому развлечению. Диана пообещала рабочим фабрики станцевать перед ними в деревянных башмаках, если те проголосуют за Даффа. «[Они] окружили меня, расцеловали и сказали, что я забавная», – писала она. Старушкам она рассказывала, что Дафф – чудесный муж и потому из него получится идеальный парламентарий. Старушки были от нее без ума. «Она не задирает нос, и такая красавица!» – сказала одна из них репортеру «Дейли Мейл», которого прислали из Лондона, чтобы он повсюду следовал за Дианой. Благодаря ее популярности и красноречию Даффа они выиграли с небольшим, но решающим перевесом. По пути в Лондон заехали в Бельвуар, и там Диана ощутила истинное торжество: ее отец встретил их на пороге и сердечно поздравил Даффа, их поселили в королевских покоях, предназначенных для самых почетных гостей. «В тот день я очень гордилась», – писала она и жалела, что пропустит первую речь Даффа в Палате общин, так как ей надо было возвращаться в Америку.

Но несмотря на преданность мужу, без работы она уже не могла. Позже она признавалась: «С людьми из театральной среды я всегда чувствовала себя счастливее всего». Ей нравились их ритуалы, скандалы и сплетни; с ними она могла обсудить постоянно происходившие в ее жизни смешные истории. Например, одна женщина в Кливленде напилась хайболов и пыталась щупать ее на заднем сиденье «крайслера». А в команде «Чуда» служил ворчливый рабочий сцены, которому не понравилась женская часть балетной труппы, исполнявшая танец нимф, поставленный специально для «Чуда» Михаилом Фокиным. «У этого Фокина вечно одни лесбиянки, – мрачно бормотал рабочий, – но нам тут лесбиянки не нужны!»

Однако прежде всего работа нравилась Диане потому, что она считала себя хорошей актрисой. В Нью-Йорке сам Станиславский назвал ее «великой артисткой», и посыпались предложения. Ее звали сниматься в кино в Германии, и она осмелилась мечтать, что ее успех не ограничится «Чудом». «Думаю, в Англии мне надо всерьез заняться театральной карьерой, – писала она Даффу. – Полагаю, у меня все получится, хотя бы потому, что я легко умею концентрироваться, люблю свое ремесло и быстро учусь». Она чувствовала, что ей не хватает профессионального образования, и начала учиться у бывшей ученицы Станиславского и инструктора по сценической речи, которую порекомендовал Джон Бэрримор.

Инструкторша, миссис Кэррингтон, ей не понравилась: она придерживалась модной фрейдистской концепции освобождения голоса, и Диана сбежала с этих занятий, где от нее требовалось анализировать сны и бессознательные желания. Тем не менее от амбиций она