Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл

которой у Даффа был многолетний роман, представлялась Диане особенно отталкивающей, «нескладной хихикающей дурой, развратной швалью». Любопытно, что у Даффа эта интрижка вызывала почти такие же эмоции. Его притягивала гламурная порочность Дэйзи; та была племянницей Винаретты Зингер (принцессы де Полиньяк), наследницей состояния Зингеров, и славилась на всю Европу своими экстравагантными сексуальными и светскими проделками. Однажды, когда они с Даффом были одни, она накурилась опиума и предложила «воплотить любую его фантазию»; за этим последовало такое непотребство, что он стал сам себе противен. В глубине души Дафф оставался неисправимым традиционалистом, в том числе по части двойственного отношения к сексу. Диана была его мадонной, Дэйзи – шлюхой.

Что до Дианы, самые сильные муки ей причиняла собственная ревность. Она считала ее презренным чувством, недостойной современного образцового брака, к которому она стремилась. Но секс оставался для нее больной темой. Брачная ночь произвела на нее сильное впечатление, но не принесла долгожданного сексуального раскрепощения. Диана по-прежнему предпочитала благопристойный флирт тому, что творилось под покровом ночи. Только поверхностное кокетство дарило ей ощущение уверенности в себе, и не только в общении с Даффом, но и с другими мужчинами, которые по-прежнему вокруг нее увивались. Ее преданными поклонниками оставались «ребята» из довоенного кружка – Сент-Джон Хатчинсон, Алан Парсонс. К ним добавились более солидные почитатели – певец Федор Шаляпин, Макс Бивербрук, который казался Диане очень привлекательным. «Очень странный и притягательный низкорослый мужчина с аурой гениальности. Он сильно повлиял на меня и очень будоражил».

Но физически эти мужчины совсем ее не привлекали, и в минуты сомнений она задумывалась, не лишена ли естественных инстинктов и либидо, которыми другие женщины, казалось, были наделены от природы. Хотя Диану не интересовали труды Фрейда, Мэри Стоупс и Хэвлока Эллиса, она была хорошо знакома с их терминологией, так как на некоторых вечеринках, где ей приходилось бывать, активно обсуждались темы секса. Ее знакомые говорили об оргазме и здоровом либидо как о неотъемлемой части жизни всякого счастливого и просвещенного человека; фригидными бывали лишь неудачницы, и Диане, конечно, не хотелось такой себя считать.

Всякий раз, когда у Даффа появлялась очередная любовница, Диана начинала сомневаться в себе, и ее сексуальная неуверенность обрастала прочими страхами, связанными с физическим здоровьем. Так, летом 1920 года она убедила себя, что у нее в груди опухоль. В детстве ей несколько месяцев пришлось пролежать в постели из-за загадочной болезни, и после она всю жизнь страдала ипохондрией. Но у нее имелась и уважительная причина для беспокойства: она боялась, что бесплодна. Хотя они с Даффом не горели желанием прерывать свою активную жизнь и становиться родителями, со свадьбы прошло много месяцев, а Диана так и не забеременела. В конце концов ей поставили диагноз фибромиома; возможно, именно поэтому она не могла зачать. Но она боялась делать операцию и вместо этого уговорила Даффа отвезти ее в санаторий во французских Пиренеях, по пути из суеверных соображений заехав в Лурд.

В этот период ее поддерживал не столько Дафф, сколько выпивка и морфий. Она снова вернулась к регулярному употреблению морфия после того, как в 1919 году сломала ногу – она смотрела фейерверки, оступилась и провалилась в люк в крыше. Перелом зажил, но у нее развилась эмоциональная зависимость от наркотика. Дафф ненавидел, когда она погружалась в стеклянный неестественный покой наркотического транса, но для Дианы то был драгоценный мир, где она спасалась от постоянной фоновой тревоги из-за смешанных чувств к мужу. Она пыталась наладить брак, считая себя любящей и здравомыслящей женой; ей казалось, что терпеть интрижки «современно». Однако такое поведение противоречило ее романтическим представлениям о любви и желанию иметь нечто большее, чем прагматичный холодный союз, на который согласилась ее мать. Подобно Зельде и другим молодым женщинам своего поколения, Диана ступила на неизведанную эмоциональную территорию и порой чувствовала себя одиноко.

Когда в начале декабря они с Даффом наконец прибыли в Нью-Йорк, раздражающе шумный незнакомый город заставил ее забыть о личных проблемах. На пирсе их поджидала толпа журналистов со слепящими магниевыми вспышками и лавиной вопросов. «Правда, что Диана провела несколько недель в монастыре, готовясь к роли Мадонны?», «Как ей Карми?», «Кто будет играть в премьерном спектакле – она или ее соперница?» Большинство вопросов подсказал журналистам сам Гест; он же прислал Диане телеграмму, как стоит отвечать, в которой, помимо всего прочего, содержалась абсурдная история, что якобы ей приснился сон, в котором сам Господь сказал, что именно она, а не Карми, должна играть Мадонну в премьере.

Диана не собиралась повторять эту ерунду, но она и не догадывалась, каким упорным мог быть Гест, когда речь заходила о маркетинге. Он уже наплел журналистам с три короба фантастических историй о ней и Карми, сказал, что Диана – богатая наследница состояния в 10 миллионов долларов и путешествует со свитой из семидесяти слуг, а Карми – жена грузинского князя в изгнании (ее муж Георгий Мачабели в самом деле принадлежал к княжескому роду, но прославился главным образом созданием собственного парфюмерного дома в 1924 году). Перед началом театрального сезона Диане пришлось еще не раз столкнуться с подобными выходками Геста.

Журналисты свое получили, и Диана с Даффом уехали в отель. Они остановились в «Амбассадоре» на Пятой авеню. Сколько бы Диана ни читала о Нью-Йорке, сколько бы фотографий ни разглядывала, вид горделивых небоскребов, грохочущей толпы, пропахших выхлопными газами улиц с шеренгами автомобилей, уличных торговцев, крикливо нахваливающих свое разнообразное угощение, поразил ее до глубины души. Дафф уже бывал в Нью-Йорке, прожил там неделю, и город ему не нравился. «Если он [Нью-Йорк] и красив, эта красота неочевидна», – писал он. Он так и не смог влиться в динамичный ритм города и считал его слишком хаотичным и грубым, а сухой закон, естественно, вызывал у него лишь презрение. Казалось невероятным, что в цивилизованной стране ему запрещали пить что-либо крепче кофе за ужином. Он не перестал возмущаться, даже когда Коул Портер, с которым они с Дианой тем летом познакомились в Венеции, прислал им в люкс ящик бурбона и ключ к личному «шкафчику со спиртным» в клубе «Никербокер», которым заведовал их общий знакомый.

У Дианы Нью-Йорк вызывал гораздо больше любопытства. Их люкс в «Амбассадоре» казался ей сказкой – «мы жили на самом верху с видом на кристально чистое нью-йоркское небо». Она не могла нарадоваться на удобный американский быт: телефоны работали без операторов, каналы на радиоприемнике – от «Радио Буффало» до чикагских радиостанций – переключались одним нажатием кнопки, машина для льда делала