И нет рабам рая - Григорий Канович

Растроганный, он остановил лошадь, выпряг ее, вынул из торбы золотые и, ведя гнедую за поводья, зашагал к сверкнувшему только что отлитой монетой лесному озерцу. Удивленная негаданной хозяйской добротой, лошадь шагала по узкой тропке, петлявшей среди ельника, откликаясь благодарным ржанием на рассыпчатый, как овес, щебет птиц, облепивших оттаявшие от зимней стужи ветки.

Подхлестнутый то ли ржанием гнедой, то ли цвеньканьем невидимых в гуще ветвей птиц, вдруг запел и сам Ешуа.

Гнедая горделиво вскинула голову – она слышала, как хозяин кричит, как ругается с Семеном, с завсегдатаями корчмы, как торгуется из-за каждого гроша на винокурнях, как клянет урядника или исправника, но чтобы пел!.. Такого с ним никогда не бывало!..

Ешуа пел старинную еврейскую песню про пастушка и его пропавшую овечку, самозабвенно выводя один и тот же куплет.

Но внезапно корчмарь осекся, издал какой-то звук, похожий скорее на крик о помощи, чем на песню.

– Посмотри! Посмотри! – шепотом, почти не дыша, сказал он лошади.

Он ткнул пальцем в непроходимый ельник, и гнедая, привыкшая к каждому его движению, повернула голову и сквозь гущу ветвей увидела поверженного мальчика. Он лежал неподвижно на почерневшем за зиму мху, испещренном зелеными лоскутками пробившейся травки, в сдвинутой на лоб поношенной кепчонке без козырька, в полотняных, порванных на коленях, штанах и деревянных башмаках, облепленных глиной. Тонкая струйка запекшейся крови, как ожерелье, обвивала его петушиную шею.

Привлеченная свежей травой, гнедая подалась в сторону, но Ешуа натянул поводья и закричал:

– Стой!

Лошадь застыла.

Не отпуская поводьев, корчмарь приблизился к стреловидной ели, под темным пологом которой лежал мальчик, наклонился, заглянул в его засыпанные хвоей глаза, почему-то подул на него, как на гаснущую свечу, потом стянул с него кепчонку, обнажил голову с легкими, спутанными, как омела, волосами, выпрямился, постоял над трупом, снова нагнулся, только теперь иначе, встав на колени, взял кепчонку, зажал ее между ладонями, словно собираясь отогреть, прикрыл ею еще не посиневшее веснушчатое лицо покойника и задумался.

Гнедая рядом пощипывала сухими губами траву, изредка пугая хвостом тощих лесных мух, перелетавших с ее крупа на как бы прикорнувшего под елью мальчика.

Дернула же нелегкая повести лошадь на водопой, подумал Ешуа, не зная, что делать.

Первой его мыслью было оставить мертвеца, напоить гнедую, вернуться на обочину и мчаться без оглядки в Россиены. Родные хватятся мальчика, кинутся искать и, может, еще засветло найдут.

Подальше от греха, уговаривал себя Ешуа. Потом объясняйся, растолковывай, где и когда нашел, был ли он еще жив или мертв. Зачем ему, Ешуа, лезть не в свое дело – у него и так сплошные заботы. Мальца все равно не воскресишь. Родители поплачут, поплачут и похоронят его. Видно, голодный волк задрал или на кабана во время гона нарвался. Вон сколько помета чернеет, видать, недалеко и логово.

Но что-то удерживало Ешуа. Он сам не понимал, что – сострадание, ответственность? Как же так? Найти и бросить. Это ж не дохлая ворона, не куница, попавшая в силки! Это ж человек! А человека, пусть и мертвого, бросать негоже. Господь не простит. Видно, ему, Всевышнему, угодно еще раз испытать Ешуа. И ежели он выдержит и это испытание, то, может, Морта разрешится от бремени счастливо и в урочный час? Нет, нельзя бросать несчастного, нельзя! Что с того, что, кроме гнедой, вокруг ни одного свидетеля? Лошадь – свидетель, еще какой свидетель, хоть и бессловесный. Он, Ешуа, не сможет спокойно смотреть ей в глаза, совесть загрызет. И Господь – свидетель. Такой же бессловесный, как лошадь, но и от Его ока ничего не скроется. Пусть твердят, что его нет – может, Его и на самом деле нет! – но в жизни бывают дни, когда человек, слабый, смертный человек, сам как бы принимает облик и полномочия Всевышнего, ибо, не сделай он этого, в какой грязи, в каком дерьме, в каких прегрешениях и кощунствах прожил бы он свою долгую короткую жизнь!

До ближайшей деревни тут, наверно, недалече. Ешуа отнесет мальца в телегу, положит его на солому так, чтобы торба с овсом и золотыми служила ему подушкой, накроет овчиной и отвезет его туда, где он вчера еще был бессмертен, как все дети, и за это Ешуа зачтется и на земле, и на небе, и долг Всевышнего перед ним возрастет на какой-нибудь один процент.

Ешуа поднял мертвеца на руки и, продираясь сквозь чертов ельник, напрямик – во всяком случае так ему казалось – потопал к оставленной на обочине телеге. Под ногами сухо и домовито, как поленья в печи, потрескивал валежник, острые ветки пиявками впивались в лицо, но корчмарь упрямо, как бы ослепнув, пробирался вперед, изредка хмуро окликая сбитую с толку гнедую, которая плелась за ним, обдирая из преданности бока и ухватистые губы.

Они уже шли не пять и не десять минут, а дороги все еще не было видно, и Ешуа обуяло зудящее сомнение, не заплутались ли они среди этих бесконечных, этих безмолвных, этих однообразных елей.

Ветки задевали ноги мальчика, и тогда они покачивались, как живые, ударяли Ешуа в бедро или пах, и от этого постукивания, от этих ударов у корчмаря в коротких толчках и удушье заходилось сердце.

Подбадривая себя, Ешуа что-то колыбельно и невнятно шептал, поправляя легкую ношу – тело мальца весило не больше, чем пустой бочонок из-под водки – и молил Господа, чтобы поскорей кончилось это блуждание, это кружение по густому, как деготь, ельнику.

Наконец ельник оборвался – свет, брызнувший со всех сторон, ножом отрезал его от открывавшегося простора, и Ешуа вышел на дорогу, в какой-нибудь полуверсте от телеги.

Мальчик лежал на руках Ешуа простоволосый, без кепчонки – видно, обронил ее среди елей. От его растрепанных волос веяло сыростью мха и плесенью.

Ешуа уложил мертвеца на дно телеги, запряг гнедую и двинулся дальше.

Округу эту он знал, как свои пять пальцев.

Когда-то – тогда он еще не был корчмарем – исходил он ее вдоль и поперек. Молодой коробейник с резвыми и безотказными, как у волка, ногами, Ешуа испытывал в ту пору только один страх – страх перед бедностью.

А сейчас?

Сейчас от прежнего коробейника и следа не осталось – ни стати, ни того благословенного страха не дававшего ему покоя, закалившего его дух и вознесшего над другими, пусть не так высоко, как он хотел, но все-таки вровень с трактирной крышей.

Помнит ли кто-нибудь его в деревнях сейчас – ведь чуть ли не полвека прошло!

Где-то поблизости должны быть Расчяй. Деревня, помнится, стояла у самого леса… Был там еще такой пруд с диковинным заморским лебедем. Этот лебедь по сей день белеет в памяти Ешуа. Больше никогда не видел он ни одной такой птицы.

Привезу мальца, привяжу к коновязи гнедую и хоть на минутку спущусь к пруду. А вдруг выплывет он, лебедь моей молодости.

Глупости, глупости, мысленно одернул себя Ешуа. Лебедь давно подох, и пруд высох. И вообще до лебедей ли, когда в телеге мертвец, когда Семен стынет на развилке, когда Морта вот-вот рассыплется.

Сбыть бы скорей мальца, сладить бы с акушером и вернуться домой к своим курам и гусям.

Но лебедь не шел у него из головы.

Ему вдруг до смерти захотелось – увидеть его, ну, если не его самого, то его потомков, выводят же лебеди птенцов, спуститься по мосткам к воде и уставиться на их белые крылья, на их царственные шеи.

Увидеть и… купить!

Купить и привезти в местечко, ей, Морте. Какой еврей когда-нибудь дарил своей жене живого лебедя? Дом – дарил, беличью шубу – дарил, а лебедя, лебедя – никогда.

То-то поднимется переполох, то-то разгорятся страсти, то-то зачешут языками!.. Слыхали – Ешуа Мандель, как и его сынок, совсем того… своей крале на Пасху трефного гуся привез!.. Вот бы ему с Хавой так!..

Ешуа выехал на околицу Расчяй.

Изб в деревне было немного, десятка два, а то и меньше, и все замшелые, скособочившиеся, огороженные невысокими частоколами, с бревенчатыми колодцами и дырявыми навесами да хлевками.

Корчмарь подъехал к крайней избе, слез с телеги, расчесал руками бороду, поправил на голове шапку, приосанился, нарочито громко хлопнул калиткой, прошел по обсаженной с обеих сторон туями дорожке к избе и постучался в двери.

– Добрый день! – сказал он, когда дверь открылась и на пороге вырос щуплый мужичонка в домотканых, не по росту сшитых штанах, в деревянных башмаках на босу ногу.

Мужичонка растерянно-заинтересованно смотрел на Ешуа, видно, прикидывая, звать в избу или не звать.

– Я кое-что привез… Может, посмотрите… – промямлил корчмарь.

– Спасибо, спасибо, – с достоинством ответил мужичонка. – У нас все есть… Керосин на прошлой неделе взяли… Нам ничего не надо…

– У меня не керосин… – попытался растормошить мужичонку Ешуа.

– Спасибо, господин, спасибо.

И мужичонка скрылся за дверью.

Надо было прямо, без обиняков, поносил себя Ешуа. Развел черт-те что: «Кое-что привез… Посмотрите!..» Народу нечего загадки загадывать, с ним надо коротко и просто…