И нет рабам рая - Григорий Канович

Дома ни он, Мирон Александрович, ни Кристина никогда ни о чем таком не говорили, никого – ни царя, ни Бога не чернили, и не потому, что были всем на свете довольны, нет, и им многое не нравилось, и они не были слепы, видели, что творится вокруг, и возмущались. Но возмущались как культурные люди, а не как хамы: негромко, осмотрительно, в меру, где-нибудь в спальне перед сном или в лесу во время загородной прогулки, где их могли слышать только деревья или птицы, во все времена поющие одни и те же песни. И делали это не из трусости, а из осторожности. Осторожность – сестра мудрости. А мудрость не в том, чтобы драть перед толпой, падкой до всяких откровений, глотку – это каждый дурак может! – а в том, чтобы дело свое делать. Дело – вот единственное откровение. Самый обыкновенный портной выше и счастливее монарха потому, что после любого переворота у него остается иголка – вечный его скипетр.

Мирон Александрович из кожи вон лез, чтобы уберечь сына от безделья. На нем, на безделье, и всходят цветы восстаний и мятежей. Когда голова пуста и руки свободны, легче всего схватить дубину или топор. Дубина и топор не требуют никакой выучки.

Дорский вовсе не настаивал, чтобы Андрей продолжил его дело. При желании он мог стать не адвокатом, а доктором или инженером. Лекари и строители мостов нужны при всех властях, при всех правителях. Никто не чинил бы Андрею никаких препятствий – ни в Петербурге, ни в Дерпте, ни в Киеве. В конце концов у сына была еще одна возможность – отправиться за границу, в Цюрих или Гейдельберг, кончить там какой-нибудь приличный факультет.

Такая перспектива казалась Мирону Александровичу необычайно заманчивой.

Ни слова не говоря Кристине, для которой разлука с сыном была бы невыносимой, Дорский тайно, в душе лелеял мечту о том, чтобы Андрей – если он остановит свой выбор на каком-нибудь заграничном университете – женился на француженке или немке и остался в Швейцарии или Германии.

Мирон Александрович отдавал предпочтение Швейцарии. Там и климат мягче, и люди не такие чопорные, как немцы. С немцем всегда держи ухо востро. Всем он хорош: и деловитостью, и мастеровитостью, но к чужеземцам особой любви не питает, а к евреям особенно. Правда, Андрей – не еврей, но все же… Поди знай, чем для него, полукровки, обернется такая смена местожительства. Тем паче, что он нарочито, назло ему, Мирону Александровичу, выпячивал свою вторую, нехристианскую, половину, вместо того, чтобы ее (для своего же блага!) затушевывать. Наивный, не вкусивший лиха, мальчик! Что и кому он хочет доказать, он, у которого, кроме болезненного чувства справедливости и личной порядочности, нет никаких доказательств? Увы, ни личная порядочность, ни святые порывы нынче не являются двигателями жизни. Отнюдь! Мирон Александрович знает это по себе.

Сколько раз Мирон Александрович вдалбливал сыну в голову, что никому еще на свете не удалось без жертв и кровопролития перепрыгнуть из непорядочного времени в якобы порядочное. А раз жертвы, раз кровопролитие, то о какой порядочности может идти речь?

– По-твоему, выход один – быть подлым, как время, – выпалил Андрей.

– Нет, нет! Упаси бог! Разве я ратую за подлость? – возмутился Мирон Александрович.

– А за что же ты ратуешь?

– Я ратую за то, чтобы не учить учителя. Иначе он поставит тебя в угол или выгонит из класса.

– Ну и пусть выгоняет!

– Ты, я вижу, ничего не понял.

– Понял! Понял! – горячился сын. – Ты хочешь, чтоб я у подлого времени, у твоего непорядочного учителя, получал за свое поведение пятерки?

– А тебя больше устраивают колы… дыба?

Направление Андреевых мыслей всерьез пугало Мирона Александровича. Может, поэтому он так страстно желал, чтобы сын – пока не стряслось непоправимое – уехал из России. Уедет и утихомирится. Там, в укромной и тихой Швейцарии, время не так слепит глаза, не так бередит раны. А у Андрея их хоть отбавляй.

Каждый пустяк, каждая мелочь выводит его из себя, восстанавливает против всех и вся, разжигает ненависть и нетерпимость.

Дорский, бывало, целыми днями бился над тем, чтобы доискаться до причины его неуживчивости и непримиримости. Он даже обращался за советом к своему другу доктору Гаркави, но Гаркави остался верен себе: ответил коротко и бесцеремонно:

– Причина – ты.

– Я?

– Не я же…

– Изволь объяснить!

– Уже на второй день после его рождения ты вознамерился из него сделать поборника православия. А он, может, хотел стать раввином.

– Мне нужен совет врача, а не заядлого палестинофила.

– Я и говорю как врач, – отрезал Гаркави. – Разве с тобой еще можно говорить, как с евреем?

Как ни странно, но Гаркави попал в точку. До десяти лет Мирон Александрович скрывал от сына, что он, Дорский, выкрест. Просто-напросто не видел в таком признании никакой надобности, нечего баламутить ребенка, пичкать его воображение будоражащими сведениями. Подрастет – узнает, не узнает – не беда. Тем паче, что Андрей никакого интереса к своему генеалогическому древу не проявлял, собирал с него плоды и был счастлив.

Но однажды он пришел из гимназии, весь зареванный, в синяках, в изодранном на локтях пиджаке.

– Что случилось, Андрюша? – перепугалась Кристина.

– Ничего, – ответил Андрей и проследовал в кабинет отца.

– Что с тобой? – обескураженный Дорский встал из-за письменного стола.

– Ничего.

– Кто тебя так разукрасил?

– Никто.

– Я этого так не оставлю…

– Больше я в гимназию не пойду, – заявил Андрей.

– Это еще почему?

Андрей нахмурился и, помолчав, продекламировал:

Шел по лестнице жидок,Нес кошерный пирожок,Эй, ребята, все сюда!Свалим с лестницы жида!

Мирон Александрович во все глаза смотрел на сына и бессмысленно вертел в руке пресс-папье.

– Все? – выдавил он.

– Все.

– Чье это сочинение?

– Не Пушкина, конечно.

– Я спрашиваю: чье это сочинение? – побагровел Мирон Александрович.

– Шаликевича. Доволен?

– Шаликевича? Я такого не знаю.

– Он говорит, что ты еврей.

– Дурак!

– И что я еврей.

– Нашел кого слушать – дурака!

– Это правда?

Дорский подавленно молчал.

– Это правда? – повторил сын.

– Ты не расстраивайся… не расстраивайся… – выдохнул Мирон Александрович.

Каждое слово Дорский повторял по нескольку раз, как заклинание.

Андрей стоял перед ним, чужой, неожиданно повзрослевший. Он вдруг отшвырнул ранец, схватился за прореху на локте, рванул ее и разодрал рукав до самой кисти.

Целую неделю он в гимназию не ходил и с отцом не разговаривал.

Желая задобрить сына, Мирон Александрович купил ему ручные часы с золотым браслетом.

– Ну как этот дурак Шаликевич? Больше тебя не дразнит? – осведомился Дорский после того, как сходил к директору гимназии и, испытывая вполне понятную неловкость, попросил оградить его сына от гнусных и унизительных нападок, влияющих на успеваемость и на неокрепшую, подверженную нежелательным преувеличениям психику.

– Нет, – ответил Андрей. – Но лучше быть дураком, чем евреем.

Мирон Александрович не ждал благодарности, но и ответа такого не ожидал. Зачем же делать из хамства однокашника такие скоропалительные и беспочвенные выводы? В жизни, Андрюша, придется услышать слова и пострашней, и позабористей. Если на каждое хамство реагировать, то и свихнуться можно.

Но как ни старался Мирон Александрович сгладить впечатление от случившегося, в его отношениях с сыном наступил какой-то перелом, мало заметный, но существенный сдвиг к отчуждению.

Дорский не мог простить себе минутную слабость, то, что бессмысленно вертел пресс-папье вместо того, чтобы обнять сына, посадить рядом, поговорить по душам без всяких увиливаний и утайки. Так, мол, и так, Андрюша.

Не мог он себе простить и того, что послушался Кристину и десять лет скрывал от родного сына правду. С сокрытия правды все и начинается, сетовал Мирон Александрович, хотя и она, эта вожделенная, столь искомая правда, – не панацея и давит, душит, коверкает похлеще, чем ложь. Это только доктор Гаркави говорит своим больным правду. Но сколько их у него – сотни, от силы тысяча, а по каждому дому, по каждому городу и деревне бродят миллионы больных, единственное спасение которых – неведение. Кто не ведает, тот здоров. Кому, кому, а ему, Мирону Александровичу, это доподлинно известно. «Клянусь говорить правду, всю правду». Ха! За всю свою тридцатилетнюю практику он ни разу ее не слышал ни от подсудимых, ни от свидетелей, ни от судей. Вся правда? Ха! Вся справедливость? Ха! Вся человечность? Ха! Ха-ха-ха!

Мирону Александровичу безумно хотелось, чтобы его даровитый, обученный еще в детстве французскому сын, его опора и надежда, рос здоровым.

Но тот злополучный день, тот отвратительный, бог весть кем сложенный стишок, все смешали, опрокинули, отравили.