И нет рабам рая - Григорий Канович

Как Ешуа ни тщился понять поступок Морты, он – с какой стороны ни подходи – казался ему непостижимым, и от этой непостижимости, от этого обрушившегося на него счастья он и сам погружался в какое-то тихое, просветленное безумие.

Видит Бог, Ешуа не преследовал никакой выгоды, никакой корысти. Страсть его не мучила, греховные желания не томили, он и к Хаве редко забирался в постель, спал отдельно, на топчане с выпирающими пружинами.

Иногда в бане, когда Ешуа нахлестывал себя березовым веником или обливал себя из шайки, он нет-нет да поглядывал на свои обомшелые гирьки, на свой поникший корешок, но взгляд его не выражал ни страха, ни сожаления, а только смирение и печаль. Ничего не попишешь. Время не щадит даже то, что не употребляешь. Все цветет и отцветает, высыхают даже реки.

Морта нужна была ему для чего-то большего, чем ночные утехи. Он этому сам не мог подыскать названия: бегство от одиночества, страх перед неминуемой смертью, вызов всему миру, обрекшему его на постылое, пусть и обеспеченное, существование?

Ешуа, бывало, охватывала непреодолимая, мучительная тревога, когда он представлял себя мужем Морты, видел себя с ней в постели, в той самой постели, где столько лет он чувствовал ровное, как у курицы, не омраченное вожделением, дыхание Хавы, да будет ей пухом земля, и где были без любви зачаты покойная Хана и свихнувшийся Семен. Казалось, разденется, ляжет рядом с Мортой и застынет, как бревно, не смея не то что прилепиться – прикоснуться к ней, и она, обиженная его холодностью, столкнет его на пол, и будет он, Ешуа, лежать, неуклюжий, волосатый, в одной ермолке, стыдясь своей равнодушной наготы, и потерянно глядеть в темноту, как обленившийся кот, разучившийся ловить мышей и насыщающийся собственной ленью.

Может, от того, узнав о решении Морты, Ешуа поначалу не высказал особой радости – Морта блаженная, одному Богу известно, что она выкинет завтра, – а принялся осторожно, исподволь допытываться о причинах, толкнувших ее на такой неслыханный шаг, даже уговаривать не делать этого, мол, столько прожили так, и дальше так проживем, разве важна вывеска, важно какой товар.

Морта слушала его, не перебивая, а он говорил, говорил, как заведенный, пытаясь скрыть свое тревожное изумление.

– Тогда ты крестись, – сказала она, измученная его увертками и уговорами.

– Никогда, – отрезал Ешуа.

– Значит, мне можно, а ты – никогда?

Лицо у нее побелело, брови сдвинулись, слились, губы омертвели, сузились в тонкую нитку. В такие минуты в ней просыпалась какая-то отупляющая суровость, что-то мстительное, почти звериное, сказывавшееся во всей ее плотной фигуре, недобром молчании и, и тогда Ешуа как бы оказывался в дремучей, без единой просеки, принеманской чаще, где безмолвные деревья таят смутную, рвущуюся наружу, угрозу.

– Никогда! – повторил он. – Засмеют! Забросают камнями!

– А меня, по-твоему, ромашками осыплют?

Что правда, то правда. Ромашками ее и впрямь не осыплют. И без того ей не сладко, свои от нее отвернулись, уже и в костел не пускают, ступай в синагогу, кричат, а чужие смотрят косо, улыбаются при встрече, но он-то, Ешуа, знает, чего стоят эти улыбки, тусклые, как свечные огарки.

– Ты молодая, – утешил он ее.

– Гм, – хмыкнула в ответ Морта.

Когда-то она и впрямь была молодая. Но прошла ее молодость, покоробилась, поблекла от трактирного дыма, задубела от стирки белья, от мытья полов, от латанья их штанов и лапсердаков – будто новые не могут купить!

– Грехи молодых – не грехи, а добродетели, – улещивал ее Ешуа.

Теперь он уже боялся, что Морта передумает, откажется от своего намерения, пошлет их к черту, со свету сживет, если он не согласится креститься, но волнения его были напрасны.

– Поехали, – сказала однажды Морта.

– Куда? – опешил он.

– А куда у вас в таких случаях едут? В синагогу?

– К Ерухаму, – пробормотал Ешуа.

– А кто он такой? – насторожилась она.

– Мишкинский раввин.

– Поехали… Больше мочи нет. Для одних – не христианка, для других – не еврейка.

Ешуа заморгал глазами, на лбу вздулись вены, ноздри вдруг залепило пчелиным воском, он громко высморкался, раз, другой, и в этом судорожном сморкании, в этих жгутах, наполненных голубоватой, совсем не старческой кровью, перехвативших его лоб, Морта почувствовала и растерянность, и решимость.

– Надоело!.. Запрягай! – прошептала она и впервые в жизни обратилась к нему не как к хозяину, а как к мужу.

Он уловил перемену в ее голосе, в ее осанке и послушно отправился запрягать гнедую. Запрягал он ее как никогда долго, словно на самом деле готовился к свадьбе – подтянул подпругу, придирчиво осмотрел постромки и подковы, смазал жирным дегтем колеса, выстелил дно телеги трескучей соломой. Лошадь незлобиво ржала, тыкалась в него мордой, как бы торопя и благословляя. Все против нас, думал Ешуа, возясь с упряжью. Все, кроме нее, лошади… Только она все понимает. Скажешь ей: к ксендзу, повезет в костел, скажешь: к раввину, затрусит в Мишкине. Нет для нее ни сутаны, ни талеса. Для нее каждый либо погонщик, либо седок.

Кончив запрягать, Ешуа метнулся в дом и вынес оттуда большой, почти не ношенный, пропахший нафталином, платок покойницы Хавы, протянул его Морте и сказал:

– Без платка к Ерухаму нельзя.

– Мне пока можно, – отметила Морта. – А вдруг этот Ерухам выгонит нас?

– Не выгонит. Надень!

Морта напялила платок, потрогала его кисти, белые, мягкие, как завязь у вербы, и телега выкатила со двора.

Случалось Ешуа и раньше бывать у рабби Ерухама, но большей частью по пустякам.

Мишкинский раввин славился во всей округе своей ученостью и мудростью. Говорили, будто по уму ему нет равных в Жемайтии, а может, и во всем Северо-Западном крае. Если бы не глухота, не корпел бы Ерухам в этой дыре, а блистал бы, как бриллиант, где-нибудь в Ковно или в Вильно. Но глухота простительна только Господу, а не его слуге.

Был мишкинский раввин не только знатоком Священного Писания, но и целителем. О его врачевании рассказывали просто чудеса. Лечил Ерухам не травами, не заговорами, а руками: прикоснется к больному, подержит свои руки над больным местом, как над огнем, и хвори как не бывало! Возил к нему Ешуа и Семена. Рабби Ерухам простер над ним свои чудодейственные длани, но тут же опустил, сказав, что больного надо было ему показать раньше, когда мозг его не был еще выжженной пустыней, а пустырем, заросшим чертополохом и репейником. С чем они приехали, с тем и уехали.

В бархатной потертой камилавке, в тусклых очках, обесцвечивавших его как бы прятавшиеся от мира глубоко посаженные глаза, с тяжелым брелоком, который он не выпускал из своей сухой, наделенной колдовской силой, длани, мишкинский раввин выслушал Ешуа и, не глядя на Морту, спросил:

– А что, реб Ешуа, на это скажет наш уездный исправник?

У корчмаря перехватило дыханье. Он озадаченно посмотрел на рабби Ерухама, на присмиревшую и отрешенную Морту, расстегнул ворот рубахи – так ему легче думалось – непристойно облизал запеченные в испуг губы и, одолев одышку, выдавил:

– А причем тут, рабби, наш уездный исправник?

– Громче, пожалуйста, – потребовал Ерухам и, по-прежнему не глядя на Морту, наклонил к корчмарю свое правое, вместительное, как кружка для пожертвований, ухо.

– Я говорю: причем тут наш уездный исправник?

– Вот теперь я слышу, – по-детски обрадовался Ерухам. – Что на это скажет наш всемилостивейший Господь, я, положим, знаю. Он скажет: в добрый час!

– А нам, рабби, больше ничего не надо!

– Громче, пожалуйста!

– Я говорю: нам больше ничего не надо, – протрубил корчмарь. – Не может же наш уездный исправник на равных тягаться с нашим Господом.

– Умный вы, реб Ешуа, человек, а вопросы у вас глупые, – остудил пыл Ешуа мишкинский раввин и покосился из-под очков на окоченевшую Морту. – Только для Господа нет лишних евреев, а для исправника – каждый еврей – лишний. Вы меня понимаете?

– Не понимаю, – разволновался Ешуа, и взгляд его застыл на Морте.

– Громче, пожалуйста!

Громче, громче, мысленно передразнил Ерухама корчмарь. Ну что этот глухарь тянет волынку? Стращает уездным исправником, будто он, Ешуа, кого-то зарезал! Евреи существовали до уездного исправника, будут, слава Богу, существовать и после него. Вон сколько исправников на своем веку пережили!..

– Умный человек, а не понимаете, – огорчился Ерухам. – Столько верст проехать и не понять… Лошадь бы пожалели…

– При чем тут лошадь? – набычился Ешуа.

– Хотя и не услышал я, что вы сказали, но догадался. При чем, при чем? – съязвил Ерухам. – Все в этом мире, реб Ешуа, связаны: и Господь, и лошадь, и исправник, и мы с вами… Беда только в том, что то, что угодно исправнику, неугодно Богу, а то, что хорошо нам с вами, то плохо лошади…

Мишкинский раввин повертел в руке брелок, снова посмотрел из-под очков на Морту и четко, как с амвона, сказал: