Мой Милош - Литагент «Новое издательство»

Ода

О октябрь!Ты мое истинное наслажденье.О месяц клюквы и кленов багряных,Гусей, летящих в воздухе чистом с Гудзонова залива,Сохнущей повилики и увядающих трав.О октябрь.

О октябрь!В тебе живет тишина дорог, устланных хвоей,И причитанья собак, напавших на след.И в тебе же игра на пищалке из совиного крылышкаИ трепыханье птицы, еще не упавшей в бор.О октябрь.

О октябрь!Ты инеем белым сверкаешь на шпагах,Когда за Вест-Пойнтом, с поросшей вьюнком скалыПольский артиллерист[26] зрит многоцветную чащуИ кафтаны кленовые английских солдат,Пробирающихся по тропе Аппалачей.О октябрь.

О октябрь!Холодно твое хрустальное вино.Терпок вкус твоих губ под рябиновым ожерельем.На твоих задыхающихся бокахПепельная шкура горного оленя.О октябрь.

О октябрь!Росою осыпающий ржавые следы,В буйволовый рог трубящий над привалом повстанцев,Босую стопу обжигающий на покатой меже,Где клубится картофельный и пушечный дым.О октябрь.О октябрь!Ты пора поэзии, то есть полной решимостиВ любое мгновение жизнь начать сначала.Ты даешь мне волшебное кольцо, и, повернуто,Оно светит вниз никому не видимым бриллиантом свободы.О октябрь.

Нам многое, да, многое припомнят.Отвергли мы спокойствие молчанья,Достойных уваженья размышленийО мировых структурах. Вечной темеИ чистоте мы были неверны.И хуже – пыль событий и именМы что ни день словами ворошили,Тревожась мало, что она угаснетМильоном искр, и вместе с нею мы.Даже бесславье, принятое нами,Как будто было умысла не чуждо,И нехотя, но мы платили цену.

Когда себя ты знаешь – признаёшься,Что был как тот, кто слышит голоса,Не разбирая слов. Отсюда злость,Подошва, выжимающая скорость,Как будто можно от галлюцинацийБежать. Свою незримую веревкуВлачили мы, гарпун спиною чуя.

И всё же обвинители ошиблись,Печальники о зле эпохи нашей,Принявши нас за ангелов, что в безднуНизвергнуты и там, из этой бездны,Грозятся кулаком делам Господним.Да, многие сошли на нет бесславно,Открывши относительность и время,Как химию неграмотный открыл бы.Другим – одна обкатанная галька,Подобранная около реки,Дала урок. Достаточно мгновенья,Набухших кровью окуньковых жабр,Пропаханной бобровой бороздыПо спящей тоне, под безлунным небом.

Ведь созерцанье без отпора гаснет —Его и сам отвергнет созерцатель.А мы – наверно, были мы счастливей,Чем те, кто в Шопенгауэра книгахПечали черпал, слушая в мансардеНазойливые отзвуки шантана.И философия, поэзия, деяньеНам не были, как им, разделены,В одну сливаясь – волю? иль неволю?Подчас горька, а все-таки награда.

Пусть, заблудясь, в истории застряв,Не обретем венца и вечной славы.Ну так и что? У них и мавзолеи,И памятники, но в осенний дождикДля юной пары под одним плащомИх совершенство ничего не значит.А слово, что останется, – осталосьВоспоминаньем приоткрытых губ:Хотели вымолвить, да не поспели.

О духи воздуха, огня, воды,Пребудьте с нами, но не слишком близко.Винт корабля от вас уж отдалился.Проходим зону чайки и дельфина.И ожиданье, что Нептун с трезубцемИ нереидами всплывет из пены,Напрасным было. Только океанКипит и повторяет: тщетно, тщетно.Тщета могущественна. Ей противясь,Мы размышляем о костях корсаров,О губернаторских бровях атласных,Что краб прогрыз, до мяса добираясь.Уж лучше крепко в поручни вцепитьсяИ в тяжком духе мыла, краски, лакаНайти подмогу. В скрежете заклепокПлывут безумье наше и неясность,И вера тайная, и тайный грех,И лица павших вдалеке от дома.На остров счастья? Нет. Ни я, ни тыНе внемлем строк Горация за вихрем.С изрезанной, скрипучей школьной партыНас в пустоте соленой не нагонит:

I am Cytherea choros ducit Venus imminente luna!

1956, Бри-Конт-Робер

Читатель заметит, что в сравнении с числом упоминаемых в «Поэтическом трактате» имен и реалий примечания не исчерпывающи. Задача комментария – разъяснить главным образом те места, где понимание текста русским читателем – без дополнительных сведений – осталось бы заведомо обедненным или неясным. В задачу переводчика не входило ни дать полный академический комментарий, ни разъяснять, почему Милош так, а не иначе оценивает лица и события (ни, тем более, толковать историософские и натурфилософские концепции «Трактата»).

Переводчик благодарен автору, внимательнейшим образом прочитавшему перевод и сделавшему целый ряд ценнейших замечаний, а затем нашедшему время обсудить со мной внесенные поправки. Переводчик также благодарит своих польских и русских друзей: Владимира Аллоя, Александра Бондарева, Станислава Баранчака, Иосифа Бродского, Ренату Горчинскую, Генрика Гринберга, Наташу Дюжеву, Якуба Карпинского, Ирену Лясоту, Владимира Максимова, Хелену Шмунес, – которые были первыми читателями или слушателями поочередных вариантов бесконечно перерабатывавшегося перевода, – за советы и замечания. И Мирослава Хоецкого, поддержка которого была решающей на трудной стадии, предшествовавшей изданию.

(1982)

Приложения

«Речь – Отчизна…»

Интервью в связи с выходом в свет русского перевода поэмы Чеслава Милоша «Поэтический трактат»

– Мы публикуем в этом номере газеты отрывки из поэмы Чеслава Милоша «Поэтический трактат». Не могли бы вы прежде всего дать для наших читателей общую характеристику поэмы?

– Я думаю, что характеристику «Трактата» следует начать с его композиции. Его четыре части – после краткого основополагающего вступления – это как бы четыре концентрические окружности, из которых каждая следующая шире предыдущей. Первая часть, «Прекрасная эпоха», – это «крохотный Краков», австрийская Галиция, манерная младопольская поэзия: «…тайное волненье / И легкий вздох, укрытый в многоточьях». Это времена накануне Первой мировой войны, когда, по выражению Ахматовой, лишь «приближался не легендарный, настоящий двадцатый век». Вторая часть, «Столица», – Варшава, независимая Польша, славное и противоречивое в истории как Польши, так и ее поэзии «межвоенное двадцатилетие»; история раздвигается, набирает масштабность. Третья, «Дух истории», – уже в высшей степени «настоящий двадцатый век». Историко-хронологически – это Польша времен Второй мировой войны и гитлеровской оккупации. Историко-литературно – это главным образом возврат к Мицкевичу (как всегда в тяжкие минуты возвращаешься мыслью к вершинам национальной культуры, чтобы и опираться на них, и отвергать, опровергать их). Но, может быть, главный аспект этой части – значительно более широкий, историософский: спор с Духом Истории, с торжествующей гегелевской диалектикой. И, наконец, четвертая часть – «Природа», заглавие, казалось бы, говорит само за себя: мы ожидаем бегства в природу от истории, но находим иное – встречу, сложный сплав природы и истории в человеке, который живет на рубеже обоих миров, принадлежит им обоим. «Ты скажешь – царство? Мы в него не входим, / Хоть и не можем выйти из него», – говорит Милош о животном царстве, о «саде природы». Призывая на помощь «историчность», «музу седого Геродота», он одновременно взывает к возможности (скорее, мечте) поселиться «в природе, пламенистой, как неон», где, «не разрезан, Геродот пылится». Историософия, которая в третьей части была скорее лишь спором, ожесточенным и почти безнадежным, с представлением о свободе как «осознанной необходимости», здесь, обвенчавшись с натурфилософией, не победив ее, но и не уступив, находит свою полноту. Но, прошу прощения, я, кажется, занялась ровно тем, чего не хотела делать в своих примечаниях к переводу.

– Действительно в книге, после восьми страниц довольно подробных примечаний, вы, в частности, пишете: «В задачу переводчика не входило ни дать полный академический комментарий, ни разъяснять, почему Милош так, а не иначе оценивает лица и события (ни, тем более, толковать историофилософские и натурфилософские концепции «Трактата»)». Чему же в таком случае вы посвятили эти восемь страниц?

– А вы думаете, восемь страниц – это много? На самом деле полагалось бы дать краткие сведения, хоть даты жизни, о каждом из упоминаемых в «Трактате» поэтов. Я же остановилась на самом-самом минимуме. В одних случаях я считала, что русский читатель знает имена таких поэтов, как, скажем, Стафф и Лесьмян, Броневский и Галчинский. В других – что даты жизни ничего не прибавят и пусть читатель узнает о неизвестном ему польском поэте ровно столько, сколько сказал о нем Милош. В некоторых случаях комментарии были необходимы. Если, например, имена Тувима, Ивашкевича и Слонимского русскому читателю так или иначе известны, то о группе «Скамандр» в целом, куда входили также поэты, ставшие после войны эмигрантами, он знает мало или ничего. Это о «скамандритах», и поныне олицетворяющих для русского читателя всю польскую поэзию межвоенного двадцатилетия, Милош говорит: «Такой плеяды не было вовеки, / Но в речи их поблескивала порча…» Конечно, мне пришлось чуть подробнее сказать о Юзефе Чеховиче, ибо этот поэт, самый близкий автору поэмы и, возможно, самый прекрасный польский поэт 30-х годов, в России практически неизвестен. Или о Владиславе Себыле, мало известном и у себя на родине, где долго не решались переиздавать поэта, погибшего от пули НКВД в Катынском лесу. А в третьей части надо было выловить все рассыпанные по тексту цитаты из Мицкевича, найти их более или менее «канонические» переводы или перевести заново и указать, откуда они взяты, из какого контекста, ясного для поляков, но вовсе не очевидного для русского читателя.