Мой Милош - Литагент «Новое издательство»

IV. Природа

Отворяется сад природы.На пороге трава зеленеет.Зацветает миндаль.Sint mihi Dei Acherontis propitii!Valeat numen triplex Jehovae!Ignis, aeris, aquae, terras spiritus,Salvete! – гость говорит.

Живет у яблони в хоромах Ариэль,Но не придет дрожать крылом осиным.И Мефистофель, нарядясь аббатомДоминиканским или францисканским,С тутовника не спрыгнет в пентаграмму,Начерченную тростью на дорожке.

Но в розовых молчащих колокольцахВзбирается на скалы рододендрон.Колибри, как воздушная юла,Повисла – сердце сильное движенья.Коричневою капелькой потеетНа терние насаженный кузнечик,Не ведая ни пыток, ни закона.Что делать тут тому, кого зовутВерховным чудищем и чудодеем,Сократом слизняков, судьею иволгИ музыкантом вишен, – человеку?Способна выжить индивидуальностьВ картинах, в статуях – в стихии гибнет.Сопровождать ему гроба лесничих,Которых скинул горный черт, козелС кольцом рогов над выгнутым загривком.На кладбище гарпунщиков ходить:Копье вбивая в плоть левиафана,Они в жиру кишок секрет искали —Энергия, остыв, волной вскипала.Распутывать загадки докторовАлхимии: они почти достиглиРазгадки, то есть власти, и исчезлиБез рук, без глаз, да и без эликсира.Тут солнце. Тот же, кто поверил с детства,Что акт и действие понять довольноИ повторяемость вещей порвется, —Унижен и в чужой сгнивает коже.Ошеломленный бабочкою яркой,Он чужд искусству, безъязык, бесформен.

Я вёсла обвернул, чтоб не скрипелиВ уключинах. А от Скалистых Гор,Небраски и Невады шли потемки,Заглатывая лес материка.Отражены предгрозовые тучи,Пролеты цапли, и торфяник топкий,И черный сухостой. За лодкой следомВновь строила утопия мошки´Сияющие своды. ПогружаласьТень лилии под борт, прошелестев.

Чем ближе ночь, тем пепельней тона.Играйте, музыканты, но не громче,Чем ход часов. Я жду своей минуты.Моя столица на бобровых гонах.Вся в бороздах озерная вода,Ее вспахал чернильный месяц зверя,Взошедший ввысь из пузырьков метана.Нематерьяльным быть мне не дано.Мне не глядеть таким бесплотным взглядом.И мой звериный дух гудит сиреной,Сияет радугою, спугивает зверя.Плеснулось эхо.

Но остался яВ высокой, мягкой бархатной укладкеИ властвую над тем, что захватил:Над шлепаньем четверопалых лап,Над отряханьем шубки в коридоре.Не знает он ни времени, ни смерти,Я – выше: я-то знаю, что умру.Я помню всё: ту базельскую свадьбу.Струна виолы вздрагивает. ФруктыНа серебре. И опрокинут кубокНа шестерых, как принято в Савойе,Вином текущий. Язычки свечейНеверны, шатки в дуновеньи с Рейна.С белеющими косточками пальцыЗапутывались в петлях и крючках.Упало платье шелковой скорлупкойС ядреного литого живота.На шее цепь звенела вне эпохи,В колодцах, где со ржою завещанийРыжь кесарей сплелась и птичий крик.

А может, это за семью морямиОдна любовь моя. Навязчивой идеейНечистою закрыт туда мне доступ.А ставень и собаки на снегу,Свист паровоза и сова на елиИсчезнут из припоминаний ложных,И вымолвит трава: да было ль это?

Плеснет бобер в ночи американской,И вот уж память больше целой жизни.Еще звенит луженая тарелкаНа выщербленном каменном полу.Таис, Белинда, юная ДжульеттаШерстистое под лентой прячут лоно.

Принцессам – вечный сон под тамариском.В их крашеные веки бил самум,Пока не свили тело кушаками,Пока пшеница в склепе не уснула,Не смолкли камни и осталась жалость.

Вечор шоссе змея перебегала.Вилась, помята шиной, на асфальте.А мы – мы и змея, и колесо.Два измеренья есть. Тут, на границеНе-жизни с жизнью, правда существаНепостижимая. Сошлись прямые.Два времени над временем скрестились.

Без языка, без формы ужаснетсяОн перед бабочкою – он, непостижимый.Чтó бабочка, оставшись без Джульетты?И чтó Джульетта без ее пыльцыНа животе литом, в глазах и косах?Ты скажешь – царство? Мы в него не входим,Хоть и не можем выйти из него.

Надолго ли еще достанет мнеАбсурда польского с поэзией аффектов,Не полностью вменяемой? Хотел быЯ не поэзии, но дикции иной.Одна она даст выраженье новойЧувствительности, что спасла бы насИ от закона, что не наш закон,И от необходимости не нашей,Хотя б ее мы нашей называли.

Из лат разбитых, из глазниц пустых,Приказом времени обратно взятыхВ распоряженье плесени и гнили,Растет надежда: воедино слитьБобровый мех и камышовый запах,Ладонь, что опрокидывает кубок,Вином текущий. И к чему же крики,Что историчность суть уничтожает,Когда она-то и дана нам, МузаСедого Геродота, как оружьеИ инструмент? Хоть не всегда легкоИспользовать ее и так усилить,Что снова, словно золото в свинце,Она послужит людям во спасенье.Так размышляя, в центре континентаЯ греб во тьме сквозь вязкую осоку,Воображая оба океанаИ качку фонарей сторожевыхСудов и зная, что не только яНашел зерно неназванного завтра.И в такт тогда слагался вызов, чуждыйДля шелестящей шелковой ночнянки:

О Общество, о Город, о Столица!Раствóренным зияя дымным чревом,Ты не накормишь нас своим напевом.Чем ты была, тому не воротиться.

Ты слишком предалась самодержавьюБетона, стали, пакта и закона.Ты нам была пример и оборона.Для нас росла и в славе, и в бесславьи.

Где оказался наш союз разорван?В огнях войны, во вспышках звезд падучихИль в сумерки, в пустыне рельсов, в тучах,Когда бежали башни с горизонтом.

И хмуро вглядывалось в отраженьеЛицо девичье узкое, и чётокБыл ленты взмах над чащей папильотокВ окне, под паровозное круженье?

Твоя стена – теней стеною стала.Твой свет угас. Не монумент надменныйПод солнцем изменившейся вселенной,Но наших рук созданье устояло.

Сквозь ширмы, занавески, позолоту,Прорвав портреты, зеркала и стены,Выходит человек, нагой и смертный,Готовый к правде, к речи и к полету.Приказывай, Республика. До слёзИспробуй все свое очарованье.Но он идет, как стрелка часовая.И смерть твою уже с собой принес.

Я шел по лесу, вёсла на плече.Мне вслед зафыркал дикобраз из сучьев.Присутствовал и филин, мой знакомый,Эпохе неподвластный и пространству,Всё тот же самый Bubo из Линнея.

Америка моя – в мехах енота,С его глазами в черных ободках.Бурундучком в валежнике мелькает,Где повитель над черною землеюСвила лириодендрона стволы.Ее крыло – окраски кардинала.Клюв приоткрытый – как из-под кустаШипит, в парý купаясь, пересмешник.Стеблистость мокасиновой змеи,Переправляющейся через реку.Она гремучкой под цветами юккиСовьется в груду крапинок и пятен.

Америка мне стала продолженьемПреданий детства о глубинах чащи,Повествовавшихся под пенье прялки.И, заводя square-dance’а хоровод,Играют скрипки, как в Литве играли.Моя танцóвщица – Бируте Свенсон,Из Ковно родом, замужем за шведом.И тут ночная бабочка на светВлетает, в две ладони шириноюИ глянцево-прозрачно-изумрудна.А почему бы нам не поселитьсяВ природе, пламенистой, как неон?Не задает ли нам работы осень,Зима, весна и мучащее лето?Нам не расскажут воды ДелавараНи о дворе блестящем Сигизмунда,Ни об «Отъезде греческих послов».[24]И, не разрезан, Геродот пылится.И только роза, символ сексуальный,Она же символ неземной любви,Откроет неизведанные бездны.О ней-то мы во сне напев услышим:

В глубинах розы есть дома златые,Ручьи льдяные, черные протоки.Персты рассвета на вершинах Альп,А вечер с пальм стекает на заливы.А если кто умрет в глубинах розы,То вереница веемых плащейДорогой пурпурной несет его с горы,Дымятся факелы в пещерах лепестков,И будет он схоронен в недоступнойЗавязи цвета, у истока вздоха,В глубинах розы.

Пусть месяцев названья то и значат,Что значат. Да ни в коем залп «Авроры»Не длится. И ночной бросок хорунжих[25]Ни одного не заразит. На памятьПускай хранится, как в шкатулке веер.И почему бы на столе дощатомНам не писать по-старосветски одыИ славить звездный календарь, сгоняяЖука с бумаги кончиком пера?

Ода

О октябрь!Ты мое истинное наслажденье.О месяц клюквы и кленов багряных,Гусей, летящих в воздухе чистом с Гудзонова залива,Сохнущей повилики и увядающих трав.О октябрь.

О октябрь!В тебе живет тишина дорог, устланных хвоей,И причитанья собак, напавших на след.И в тебе же игра на пищалке из совиного крылышкаИ трепыханье птицы, еще не упавшей в бор.О октябрь.

О октябрь!Ты инеем белым сверкаешь на шпагах,Когда за Вест-Пойнтом, с поросшей вьюнком скалыПольский артиллерист[26] зрит многоцветную чащуИ кафтаны кленовые английских солдат,Пробирающихся по тропе Аппалачей.О октябрь.

О октябрь!Холодно твое хрустальное вино.Терпок вкус твоих губ под рябиновым ожерельем.На твоих задыхающихся бокахПепельная шкура горного оленя.О октябрь.

О октябрь!Росою осыпающий ржавые следы,В буйволовый рог трубящий над привалом повстанцев,Босую стопу обжигающий на покатой меже,Где клубится картофельный и пушечный дым.О октябрь.О октябрь!Ты пора поэзии, то есть полной решимостиВ любое мгновение жизнь начать сначала.Ты даешь мне волшебное кольцо, и, повернуто,Оно светит вниз никому не видимым бриллиантом свободы.О октябрь.

Нам многое, да, многое припомнят.Отвергли мы спокойствие молчанья,Достойных уваженья размышленийО мировых структурах. Вечной темеИ чистоте мы были неверны.И хуже – пыль событий и именМы что ни день словами ворошили,Тревожась мало, что она угаснетМильоном искр, и вместе с нею мы.Даже бесславье, принятое нами,Как будто было умысла не чуждо,И нехотя, но мы платили цену.

Когда себя ты знаешь – признаёшься,Что был как тот, кто слышит голоса,Не разбирая слов. Отсюда злость,Подошва, выжимающая скорость,Как будто можно от галлюцинацийБежать. Свою незримую веревкуВлачили мы, гарпун спиною чуя.

И всё же обвинители ошиблись,Печальники о зле эпохи нашей,Принявши нас за ангелов, что в безднуНизвергнуты и там, из этой бездны,Грозятся кулаком делам Господним.Да, многие сошли на нет бесславно,Открывши относительность и время,Как химию неграмотный открыл бы.Другим – одна обкатанная галька,Подобранная около реки,Дала урок. Достаточно мгновенья,Набухших кровью окуньковых жабр,Пропаханной бобровой бороздыПо спящей тоне, под безлунным небом.

Ведь созерцанье без отпора гаснет —Его и сам отвергнет созерцатель.А мы – наверно, были мы счастливей,Чем те, кто в Шопенгауэра книгахПечали черпал, слушая в мансардеНазойливые отзвуки шантана.И философия, поэзия, деяньеНам не были, как им, разделены,В одну сливаясь – волю? иль неволю?Подчас горька, а все-таки награда.

Пусть, заблудясь, в истории застряв,Не обретем венца и вечной славы.Ну так и что? У них и мавзолеи,И памятники, но в осенний дождикДля юной пары под одним плащомИх совершенство ничего не значит.А слово, что останется, – осталосьВоспоминаньем приоткрытых губ:Хотели вымолвить, да не поспели.

О духи воздуха, огня, воды,Пребудьте с нами, но не слишком близко.Винт корабля от вас уж отдалился.Проходим зону чайки и дельфина.И ожиданье, что Нептун с трезубцемИ нереидами всплывет из пены,Напрасным было. Только океанКипит и повторяет: тщетно, тщетно.Тщета могущественна. Ей противясь,Мы размышляем о костях корсаров,О губернаторских бровях атласных,Что краб прогрыз, до мяса добираясь.Уж лучше крепко в поручни вцепитьсяИ в тяжком духе мыла, краски, лакаНайти подмогу. В скрежете заклепокПлывут безумье наше и неясность,И вера тайная, и тайный грех,И лица павших вдалеке от дома.На остров счастья? Нет. Ни я, ни тыНе внемлем строк Горация за вихрем.С изрезанной, скрипучей школьной партыНас в пустоте соленой не нагонит:

I am Cytherea choros ducit Venus imminente luna!

1956, Бри-Конт-Робер