Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

ко мне прибежала белка. С яблонь падали кораблики осенней листвы, щебетали птицы.

В тот раз у меня мелькнуло подозрение – неужели Баркова всего этого не видела? Что в ней за помраченье? Откуда эта болезненная скорченность в поэте, для которого весь мир должен бы звучать непрекращающейся соловьиной трелью?

И ладно бы такие стихи были написаны старой лагерницей, прошедшей три срока и десяток этапов, но Баркова и до своих каторжных мытарств не видела и вычеркивала всю радость жизни. Пути себе не видела. Призывала несчастье, беду, геенну огненную.

Ну и накликала.

Такое впечатление, что она изначально тянулась к терновому венцу, огню жертвенного костра как к некоей высоте, привставая на цыпочки, – неуживчивая, странная, с суровой, подвижнической одержимостью сектанта-хлыста или японского самурая.

Так что все она видела и все она слышала – и трели соловья, и апрельские звонкие ручьи, и букетики ландышей на укромной лесной поляне.

Если бы не видела, ей было бы легче.

4

Голос хриплый и грубый —

Ни сладко шептать, ни петь.

Немножко синие губы,

Морщин причудливых сеть.

А тело? Кожа да кости,

Прижмусь – могу ушибить,

А все же: сомненья бросьте,

Все это можно любить.

Как любят острую водку:

Противно, но жжет огнем,

Сжигает мозги и глотку —

И делает смерда царем.

Как любят корку гнилую

В голодный чудовищный год, —

Так любят меня – и целуют

Мой синий и черствый рот.

Этот чеканный образец барковской лирики 1950‐х, исполненный мрачного, победоносного стоицизма, называется «Я».

Чтобы закрыть тему личной драмы Барковой, того, что она считала своей запретной страстью, еще одной гранью-знаком-свидетельством внутренней заразы-порчи-анафемы, приведем другое стихотворение того же периода, в котором при всей казенной простоте изобразительных средств, включая неубедительно-романсовые «смелые ласки», которые «сладостно смущают» (слова, позаимствованные, вероятно, от некоей речевой заторможенности-целомудренности в описании явлений эротической сферы), она поднимается на поистине античную высоту. В конце просто волосы встают дыбом, когда читаешь:

Наверно, я сухая, скучная,

Как эта скудная земля.

Здесь только вьюга полнозвучная

Играет, душу веселя.

А летом солнце незакатное

Бессменным ходит часовым.

Здесь вечер с утром – непонятные,

День от ночей неразличим.

Здесь ночи от бесстыдства белые,

Белее солнечного дня.

И в эти ночи ласки смелые

Смущают сладостно меня.

И это невозможно вынести,

Сгорели, запеклись уста.

Нет в этой белизне невинности,

А страсть, огонь и духота.

Такая завороженность роком не каждому по силам.

В письме Пастернаку – из «препаскудного областного города Калуги» – Баркова вспоминает:

Когда-то Иван Филипченко (куда он исчез?) сказал мне: «Я был на одном вашем выступлении и подумал: „Ну эта или пройдет, или пропадет“». Высказался он столь искренне, вероятно, считая, что я уже пропала. Черт возьми! А я до сих пор не считаю себя пропавшей. Возможно, что это самообольщение.

Многие, знавшие Баркову по ГУЛАГу, отмечают ее мужество и нерушимую стойкость.

Тяготы жизни в многолетнем заключении придали ее поэзии особую звучность. Безликие, тусклые строчки действуют эффектнее любых наворотов. Их нищенская оборванность и внешняя неприглядная безыскусность разверзают бездну. Слова, расставленные просто, как табуретки, проникают в читателя с неумолимостью фактов.

О своих злоключениях Баркова рассказывает правдиво и без прикрас, без ауры героизма, без нимба над головой, который безусловно имела право надеть, но не захотела – поступилась им, как дешевкой:

Я жила средь молодежи глупой

И среди помешанных старух.

От тюремного пустого супа

Угасали плоть моя и дух.

От всего происходящего немудрено было помешаться самой, но Баркова сохраняла ясный рассудок, трезвый, рациональный цинизм даже в самых тяжелых и немыслимых ситуациях. Ум ей был дан звериной выносливости, пусть и несколько еретического, провокативного склада, но надежный, испытанный, и когда все иллюзии исчезали или становились пустыми и бесцветными, он только обострялся.

«Благородство, Геройство, Мужество – / Что такое и с чем их есть?» – пожимает она плечами в 1947 году. За спиной – первый срок в Карлаге, фашистская оккупация, болезни и нищета.

Фрагмент из дневника Барковой:

Почему для меня с некоторых пор так мертво звучат изъявления верований, всяческие проповеди? Во что верю я сама? Ни во что. Как можно так жить? Не знаю. Живу по самому древнему животному инстинкту сохранения и из любопытства. Это и называется путешествие на край ночи.

Но в «край ночи»-то она верила!

И в ней это было пусть не слишком изящное (не из дворянского гнезда в Шахматове, а из женской гимназии в фабричном Иванове), но все-таки совершенно блоковское прислушивание к музыке небесных сфер и клекотам преисподней. Крики разгневанных фурий неслись за нею по пятам из ада, как хищные ангелы за Венечкой Ерофеевым, убегающим в Петушки, а попадающим все в ту же Москву, под зубчатые стены Кремля, – на Лобное место.

Характер ее дара трудно различим от наложенного проклятия. Может же человек родиться под черным клеймом судьбы.

«Ах, наверно, Иванушку сглазили», – пишет Баркова. Не надо это путать с запечным русским суеверием, к которому Баркова, вынужденная одно время зарабатывать карточным гаданием, относилась как к горькой, безобразной нелепице.

Здесь скорее ощущение явлений рока как чего-то унизительного и бесчеловечного в своей карающей справедливости.

В калужском дневнике читаем далее:

Провинция мистически ужасна, была, есть и будет. Когда же я перестану быть столь смешным и жалким игралищем судьбы? Иногда мне хочется бросить карты в лицо клиента, по-чеховски заплакать и сказать:

– Какого черта вам надо? Гадать я не умею, и провалитесь вы все в преисподнюю. Мне есть нужно.

Но я героически сдерживаю рискованный порыв и томлюсь и потею в усилиях угадать чужую убогую судьбу, строение чужой убогой души. Хотя в нашу эпоху нередко самым нищенским мирным характерам доставалась богатая катастрофами бурная судьба, и эти характеры с достойной удивления жизнецепкостью выкарабкивались из бушующего моря на самый мещанский берег.

Да, несмотря на великолепно отточенный, авантюрный диктат ума, склонного к расчетливому, систематическому анализу, Баркова – агностик до глубины души. Изнанка мироздания, «черная синева» рассудка, зияние потустороннего имеют над ней гораздо большую власть, чем