Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
12
Вячеслав Ершов, художник:
– Если понимать слово «талантливый» как «техничный, мастеровитый», то Максимычев не искусен, но в нем есть природная сила, русское ухарство. Такие люди собирались на Талке в 1905 году. Он истерик в хорошем смысле слова, потому что использует истерику как художественный прием. Внутренний раздрай делает его оригинальным, и поэтому он может легко блеснуть, как комета, а может и не блеснуть. В нем есть что-то русское, народное, в том числе и неумение распорядиться своим богатством, своим талантом.
13
Февральская выставка наглядно иллюстрирует все сильные и слабые стороны максимычевского дарования.
Все-таки он – художник одного приема и, может, потому и разуверился в искусстве, что сам для себя превратился в стереотип, а дальше не пошел, начал цитировать самого себя. Он уже знает, как нарисовать фонтан, – и пишет фонтан, знает, как нарисовать деревья, – и пишет деревья, нужен залитый дождем тротуар – будет тротуар. А тут пусть часовня с крестом выглядывает – не помешает.
Динамичные, анархические всплески, характерные для большинства его картин, подчас оставляют впечатление взбаламученности, словно что-то зарождалось, но так и не вырвалось, не перекипело, не нашло решения.
«Стрелы» черного цвета задают структуру, несут главный образ, без которого все развалится, но они вместе с тем и разъедают всю образность, задавливая ее, как будто художник сам себя пришпоривает и сам же себя глушит.
Источники вдохновения его непонятны.
Как надо – не надо.
Пусть будет так.
О Максимычеве говорят как об «ивановском лучисте», но вообще определить его сложно – все равно какой-то бок будет выпирать, и там, где многие его более сговорчивые и заслуженные коллеги легко укладываются в общую поленницу, Максимычев все равно никак ровно не ляжет.
Его умение видеть мир с изнанки, под собственным углом, – не интеллектуальное, не книжное, а природное, кровное, и его не подделать.
Такой уж был художник – стихийный и скованный, неприкаянный и покладистый, разбросанный и цельный, мучимый идеей о зарабатывании денег и при этом бескорыстный – ему самому они были не нужны.
На жизнь смотрел легко, а по жизни шел трудно, упрямо и безропотно. Но не озлобился.
И улыбка у него была красивая.
14
Николай Максимычев (из последнего интервью):
– Меня всегда завораживал ночной город, вечернее освещение. Но как это сделать? Трудно передать свое впечатление. Тут даже не зрительная память помогает, а эмоциональная – берешь не с натуры, а внутри себя.
– Какой ваш любимый цвет?
– Синий, красный, желтый… да вся палитра! А без белил вообще нельзя писать.
– Как вы стали художником?
– Я ходил в Дом пионеров – это кружки всякие: авиамодельный, судостроительный, даже в танцевальный попал. А последним был кружок по рисованию. Как раз седьмой класс заканчивался, и я сказал преподавателю, что хочу поступать в художественное училище. Она говорит – что ж ты раньше не сказал? давай я тебя хоть немного подготовлю. И я пошел в училище в четырнадцать лет. Сам не ожидал, что сразу поступлю. Но я с детства рисовал. У меня рекомендательная характеристика, которую дали из школы, была: все стены, все парты изрисованы его рукой.
– А вы верите во вдохновение?
– Да, конечно. Оно бывает незаметно: начинаешь вроде спокойно и даже нехотя, а потом через некоторое время забываешь, что ты рисуешь, и только смотришь на часы – часа два-полтора уже пролетело.
– Вы много работаете?
– Стараюсь каждый день. У меня же больше другого нет. Я ни огородом не занимаюсь, ни дом не строю, дочка уже выросла, – только живописью.
15
Андрей Федоров, из книги «Переулки памяти»:
«Я видел Николая 14 апреля. За несколько дней до этого он как раз оклемался после очередного „бодуна“. У него был посетитель, купивший „гонконг“. Пришла Людмила (жена Максимычева), мы поболтали о чем-то, и они отправились в кассу „Новой галереи“ за дожидавшимся их там гонораром. Про посетителя Коля жене ничего не сказал… К вечеру он вернулся в мастерскую и сильно запил с налетевшими, как мухи на мед, „друзьями“.
Почему-то, в последнее время, меня часто волнует это демоническое появление „друзей“ в самый драматический момент жизни человека. Это случилось и с моим отцом перед инфарктом, и с Кожаевым, и с Савиновым перед их смертью. Естественно, можно сказать – сам виноват, никто не вливал насильно. Но это не то. Здесь, я в этом убежден, все гораздо сложнее. Многие знают этих и им подобных „друзей“. С ними почему-то ничего не происходит. Может быть, нервы у них как канаты, или сердце из нейлона, или печень резиновая… А ведь догадываются, что человеку нельзя пить – может погибнуть…
Николай умер 19 апреля. Пришел умирать утром домой. Людмила рассказала, что последними словами были:
– Люся… меня отравили…
Он не дожил месяц до своего 65-летия».
АННА БАРКОВА
Выбирая между горем и ничем, я выберу горе.
Уильям Фолкнер
1
Творчество Барковой стало известным во многом благодаря усилиям ивановского профессора Л. Н. Таганова. Это и неудивительно: Баркова сама из Иваново-Вознесенска – родилась здесь 16 июля 1901 года.
Семья была ничем не примечательная, отец работал швейцаром в гимназии.
Родной свой город Анна Баркова терпеть не могла и отчасти поэтому запомнила на всю жизнь:
Итак: она фабричной гарью
С младенческих дышала дней.
Жила в пыли, в тоске, в угаре
Среди ивановских ткачей.
Родимый город въелся в душу,
Напоминал ей о себе
Всю жизнь – припадками удушья,
Тупой покорностью судьбе.
Вот такой поклон Иванову.
С детства Баркова научилась бояться и ненавидеть серость, обессиливающую и обескураживающую власть нужды и бессмыслицы, и, подобно тому как другие люди боятся грома и молний, она, наоборот, призывала грозу; «убегая от серого», стремилась к пожару, мятежу, наводнению, чему-то исключительному.
Когда вспыхнула революция, Баркова сразу поверила в нее и пошла, как за иконой.
В 1918‐м она устроилась в городскую газету «Рабочий край» и три года работала в ней хроникером наряду с другими пролетарскими поэтами-журналистами. Блок, ознакомившись с подборкой ее стихов, находит некоторые «небезынтересными».
В 1922 году появляется первый и единственный прижизненный сборник Анны Барковой «Женщина» с предисловием А. В. Луначарского, тогдашнего наркома просвещения РСФСР (в будущей лагерной поэме «Первая и вторая» Баркова охарактеризует его как «щеголеватый алый бант / на
