Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Про ракеты твердит весь свет… / Я летала быстрей ракет», – стихотворение называется «Сетования ведьмы», другое – «Ад», третье – «Колдовство» (в нем героиня предлагает в качестве облегчения выпить возлюбленной воду, от которой пьянеешь, «как от вина, / Потому что воду черпал Сатана»).
Все это, конечно, никакой не сатанизм, а своего рода строптивое и покаянное жречество, экзальтация сознания, доказательство от противного.
Цель Барковой – охватить пределы, выйти за черту Геркулесовых межей в свободное плавание на гульбище миров, карты которых еще не составлены.
До старости лет она читала наизусть «Аннабель Ли» безумного Эдгара, и в стихах Барковой при всей ее сложной, запутанной жизни нет никакой путаницы: есть бог, есть дьявол, «облачный бой» за ее «ночную душу», порядок и беспорядок вещей в нашем падшем мире, – красота же остается вечной и нетронутой. На разбитой лире о ней поют так (стихотворение «Море», с подзаголовком «бред»):
Это самое страшное море Земли:
Тошнотворно, густо, несолоно.
Волны нахлынули, понесли,
Безобразные, грязные волны.
Утягивают на дно,
Где растленье, тленье и мерзость.
Жажда воздуха? Вот смешно!
И нелепость, и глупая дерзость.
Тусклые, словно олово,
Волны встают вокруг,
Но это не волны, а головы
И всплески когтистых рук.
Тянутся руки к горлу,
Тянут туда, вниз.
Какого тебе простора?
Погружайся молча. Смирись.
Однако на том же развороте книги (страницы 186–187 в собрании сочинений Анны Барковой «Вечно не та»), с разницей написания около двух недель, «Морю» соседствует восьмистишие – поразительно легкое, фетовское, лишенное нажима и насилия над собой. Изломанная красота становится просто красотой, лира звучит чисто:
Прошептали тихо: здравствуй, —
И расстались в серой мгле.
Почему-то очень часто
Так бывает на земле.
Но о встрече этой память
(Так бывает на земле)
Не развеется годами,
Не утонет в серой мгле.
Такие мотивы у поздней Барковой вспыхивают не однажды, как будто судьба отступилась от нее и отодвинула свои железные клещи. Рок проиграл и остался с носом.
Анна Александровна дожила до трех судебных реабилитаций по своим «делам» и скончалась в 1976 году от рака горла. Незадолго до смерти она попросила, чтобы ее отпевали в церкви и похоронили по православному обряду, хотя всю жизнь никакого Бога, кроме поэзии, над собой не признавала.
Ни одно из зрелых ее стихотворений, ни одна строчка, написанная после середины двадцатых годов, не была опубликована при жизни автора.
5
Л. М. Садыги (из письма Л. Н. Таганову):
«Умирала она долго и трудно. В больнице к ней относились удивительно, просто идеально, но с нею случилось то, что случается со многими, кто побывал в тех местах, где бывала она.
Один большой русский писатель сказал, что человек, побывавший там, если попадет в больницу, то не может выговорить слово „палата“, а выговаривает „камера“.
…То же самое случилось с Анной Александровной. Она вновь прошла по всем кругам ада. За нею следили в глазок, она слышала голоса друзей, которых допрашивали за стеной, ее отправляли в этап, устраивали шмоны; вертухаи переговаривались за дверью, таскали ее по ночам на допросы; она отказывалась подписывать протоколы…
Однажды за нею не уследили, и она (не в бреду, а наяву) спустилась с 3‐го этажа и упала внизу, где ее подобрали. Объяснила она это так, что отстала от партии, которую водили в баню, и пыталась догнать…
Я нашла у нее дома записанные на клочке такие строчки:
Как пронзительное страданье
…нежности благодать.
Ее можно только рыданьем
Оборвавшимся передать.
Я принесла этот клочок в больницу, чтобы спросить, какое вставить слово, хоть и не надеялась на то, что она поймет меня.
Это было 23/IV, она была в совершенном бреду. На всякий случай я прочла ей эти строчки. Морщась от боли, которая не оставляла ее, она тут же отозвалась: „Очень простое слово вставьте: «этой»“…»
ЭХО БОЛЬШОГО ВЗРЫВА
– О, Сакуров – интересный персонаж, – сказала одна моя приятельница про самого известного саксофониста в Иванове. – Он сейчас играет то, с чем раньше боролся.
Заинтригованный, я пошел на концерт. И действительно, былой экспериментатор и прометей русской джазовой сцены представил добротную, классическую программу, где всего было в меру, – интеллигентную, цивилизованную, без вывертов и зашкаливаний.
Иногда даже хотелось, чтобы он поднажал, встал поперек русла, пустил дым коромыслом, но это был бы уже прежний Сакуров, от которого нынешний ушел и открестился.
Кто-то скажет «дезертир», а кто-то – «человек, которому надоело стоять на ушах».
– Что вам интересно из современной русской музыки?
– А что вы конкретно подразумеваете под «современной русской музыкой»? Я вообще не люблю слово «космополитизм», но в музыке я как раз космополит – только в ней. Я не считаю, что музыка должна быть в каких-то границах и ими определяться. Музыка – космополитическое явление. Она самая демократичная. Я не делю ее на американскую, русскую, английскую – мне не это важно. Мне лишь бы музыка была интересная.
– Каких же исполнителей вы считаете интересными, если говорить о современном джазе?
– Сергей Баулин, саксофонист. Поэтому я и пригласил его в Иваново – сыграть с ним концерт. У него манера, отчасти схожая с моей, и мне интересно, что из этого получится. Он, правда, молодой, тридцать пять лет, мне будет сложно за ним угнаться.
– Ни разу о нем не слышал.
– В том-то и дело. Если я буду говорить о музыке, которая мне интересна, ты понятия не будешь о ней иметь. Вот Майкл Брекер – он, правда, умер в 2007-м. Или Боби Берг, который разбился в автокатастрофе.
– Для многих искусство – своего рода одержимость. Для вас это так?
– Во многом – да. Страсть. Одержимость. Увы, это так.
– Почему «увы»? Искусство прекрасно.
– Здесь главный парадокс моей жизни и мыслей. Страсть – это вообще грех, и человек всю жизнь борется со своими страстями. Искусство тоже страсть, но, с другой стороны, когда человек творит, он уподобляется своему создателю. Когда я играю, я тоже пытаюсь уподобиться богу. Может быть, за это господь простит мне хоть что-то.
– А вот современные наши саксофонисты – Летов,
