Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

разонравилась художественная литература – предпочитаю техническую: справочники, учебники, например по биологии.

– Почему справочники тебе интереснее, чем, допустим, Прилепин или Терехов?

– У писателей сейчас нельзя выделить истину ни у кого – одно словоблудие. А в учебнике можно посмотреть – вот это так, потому что это так. Все тебе рассказано. Там сюжет интереснее.

– Какие авторы на тебя повлияли?

– Древнегреческие комедии, Аристофан, Плавт, Апулей. В молодости меня очень Хармс забавлял, Платонов завораживает, видимо, нестандартностью своего языкового мышления.

– Наш общий друг Юрий Лунин сказал, что тебе «надо выкинуть из головы Сорокина».

– Выкинул! У меня было увлечение Сорокиным. Он прекрасный стилист, но как писатель… Сорокин придумал свой метод в семьдесят восьмом году, и с тех пор, чего бы ни написал, он везде одинаков: как бы ни изгалялся, у него получается одно и то же.

– А твой подход к литературе менялся?

– Раньше просто весело было писать, хотя меня и упрекали за то, что в моих рассказах постоянно кто-нибудь кого-то убивает, или уже убили, или убили и съели, или не съели, но собираются. Это было давно, – произносит с гордостью. – Наверно, меня интересовала смерть – такое явление вроде однозначное, но всегда разное. А в последнее время меня больше стало занимать – а как существует жизнь в связи с тем, что есть смерть. Смотришь по сторонам и не понимаешь… Творчество – от ощущения общего отсутствия смысла: может, он и есть?

– Почему в твоих рассказах столько негатива?

– Я не считаю, что это негатив. Просто есть в жизни стороны, о которых люди предпочитают умалчивать, им неприятно о них думать или говорить, но тем не менее они существуют объективно, как закон сохранения энергии или законы Ньютона. Кому-то интересно их изучать, кому-то нет. Тут личный опыт во многом накладывается, внутренняя морфология нервной системы!

– Нет ощущения, что сейчас молодежь сдается раньше, чем старики? То есть наши ровесники после тридцати практически все начинают в творческом плане буксовать, а то и вовсе сходят с дистанции, а люди прежней закалки пишут и пишут как ни в чем не бывало.

– Им было проще состояться, у них был стимул. Как ни крути, человек начинает писать, чтобы выделиться от остальных, а сейчас каждый, кто хоть что-то написал, может почувствовать себя писателем – ему все равно кто-то лайки поставит. Критерии оценки исчезли. Всем нужна только узнаваемая литература – нового не надо, никто не хочет думать.

– Как ты отличаешь хороший рассказ от плохого?

– Я не всегда могу отличить.

– Кого бы ты выделил из числа ивановских поэтов и прозаиков?

– У Ломоскова забавные, веселые стихи – с виду незатейливые, а приятно почитать. Напоминают Вадима Степанцова. Кузнецов мне понравился – видно, что человека прет, когда он пишет, ему нравится то, что он делает, а вымучивание из себя пустопорожних смыслов, которым занимается большинство писателей, – зачем оно нужно? От рассказа, от литературы ждешь того, чтобы они хоть как-то выступили за пределы самих себя, вызывали эмоцию большую, чем их содержание.

– Многие твои тексты замешены на приеме литературной провокации, чаще всего связанной с какой-нибудь «чернухой». Зачем тебе это?

– В любом тексте должна быть провокация – хоть малая, хоть большая. Это не связано конкретно с чернушным или мрачным направлением литературы. Даже в «Тимуре и его команде» такое чувствуется – призыв выхватить себя из обыденной жизни и заняться чем-то другим, протест против мещанства, но я вырос больше на зарубежных авторах, и мне нравится писать резче. Я люблю, чтоб сразу в лоб. А то по-другому сейчас и не заметят никакую провокацию. С другой стороны, одна из самых частых претензий ко мне со стороны читавших была: «слишком обыкновенно». Мои герои не совершают каких-либо преодолений, вообще чего-то особенного. Это тоже своего рода провокация. Мы все живем совершенно обычной жизнью, делаем машинальные движения, жесты, чистим зубы, ходим в туалет, – это составляет наше существование. Логичнее было бы, прежде чем заниматься генной инженерией, разобраться с тем, что мы имеем.

– У тебя дочь недавно родилась. Это тебя как-нибудь изменило?

– А как это может меня изменить? Внутренне человек всегда остается собой – в нем происходят постоянные изменения.

– Ты бы хотел, чтобы она выросла знаменитой писательницей?

– Нет, а зачем? Когда она вырастет, сама будет думать, что ей нравится.

– А что ей нравится?

– Сейчас ей нравится петь после еды, – произносит с гордостью.

ПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА

Город – стихия Максимычева.

Андрей Федоров

Живопись, как и музыка, способна завлечь нас куда ногами не дойдешь.

Творчество Николая Максимычева – это путешествие в мир житейски-узнаваемый и в то же время странный, хаотично-раздерганный, лихорадочный и прекрасный, вызывающий удивление.

Он и сам по себе был натурой неоднозначной, противоречивой, своеобычной – в этой характеристике сходятся почти все знавшие его люди.

В феврале 2013 года в Доме художника открылась персональная выставка его работ. Посмертная.

Когда человек умирает, он становится другим. Все, что мы помним о нем, – это камни, развалины, из которых каждый складывает и хранит собственный образ исчезнувшего лица.

1

Интернет-блогер kaisy (запись 2006 года):

«Вчера побывала на выставке ивановских художников, которую организовала наша фирма. Работа номер 2, Николая Максимычева. Шикарная большая картина с видом старого городского кладбища: на заднем плане очертания кладбищенской церкви и какого-то дома, на переднем – очертания памятников и оград, и вроде даже пара человеческих фигур. И все это великолепие в желто-коричнево-красноватых осенних тонах! Я была в восторге… Работы номер 3 и 4 Николая Максимычева – „Ночь в Богородском“ и „Автопортрет“. От них мне захотелось петь: I’m going slightly mad… It finely happened. O, ye… (Я иду слегка сумасшедшая… Клево, что это случилось! О, е))».

2

Разве это Иваново?

Город пошел юзом. Он сам не свой, в него что-то нахлынуло.

Но это он и есть – перепутать невозможно: вот спуск на Жарова, вот Воробьевская церковь, вот бурылинский музей, скорее похожий на старинный шотландский замок с привидениями. Долговязая клякса идет с клюкой. Палитра – нервная, мазки – колючие.

С безрассудством художника Максимычев нащупывает обычно скрытую сторону вещей, подводную область. Рука Маргариты гладит мерцающего Кота Бегемота.

А художник – на пороге (или, скорее, в преддверье), и одна половина убедительно говорит: «Пора убираться», а другая – «Зачем?».

И добавляет: «Куда?», пожимая плечами.

Пейзажи – яркие, мельтешащие, брызжущие, как будто охваченные единым порывом, но при