Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

Думаю, что время все расставит по местам. На мой взгляд, Станислав Кузнецов, как никто другой, сумел выразить Иваново как «чертово болото», которое он и воспел, и проклял. Оно его погубило, но вместе с тем подарило дружбу, любовь, вдохновение. В этом смысле Кузнецов для меня один из самых ивановских поэтов. Недаром, когда читаешь подборку его стихов, постоянно наталкиваешься на с детства знакомые каждому ивановцу топонимы: Шудровская палатка, площадь Пушкина, Багаева, улица Маяковского, где Стас когда-то жил, пятый троллейбус, Уводь, воробьевская церковь.

Или вот такое:

Искал я счастье, как чумной,

На круглом глобусе,

А счастье ездило со мной

В одном автобусе.

От нищеты впадал в печаль,

Бесился с жиру ли,

А все его не замечал

За пассажирами.

Я место сзади занимал,

А счастье спереди.

Мы были рядом, кто бы знал,

Почти соседями.

Как ты такое допустил,

Господь всеведущий, —

Я на Ташкентской выходил,

Оно на следующей.

В отдельный цикл можно выделить стихи Кузнецова, связанные с его посещением наркологической лечебницы в Зинове. Оно фигурирует чуть ли не в десятке его стихотворений и становится для поэта таким же знаковым и символически значимым местом, как Болдино для Пушкина или Таруса для Цветаевой:

Болдино, Тарханы, Константиново,

Шахматово, Коктебель и… Зиново.

Ясно, что наркологическая клиника – не дворянская усадьба, но и она его не сломит. Поэт чудесным образом сам подчиняет себе обстоятельства:

Не поэтическое место —

Больничный здешний туалет,

Сидим, как куры на нашестах,

Несем друг другу всякий бред.

Вполне приличные ребята,

Хотя случается – дерьмо.

Кому-то Зиново – клеймо,

Кому – достойные Пенаты.

Да, во многих своих вещах Кузнецов идет от отрицания ситуации, через зло и негатив, анархизм и безобразие. Многие вещи ему открываются в падении – из канавы видней, как ярко и мучительно сияют над нами звезды. Причащение к Высокому идет через низ. Это ли путь? Многие открывали для себя святость в юродстве. Вспомним также традиции русских народных заговоров «на смерть», когда мать пела заболевшему ребенку: «Унесу тебя в лесок, закопаю тебя в ямку», – к таким жутким заклинаниям прибегали в крайних случаях, когда по-хорошему не получается; считалось, что таким образом можно напугать и оттолкнуть смерть.

Мы выходим на тему, которая присутствует в творчестве Кузнецова несколько потаенно, напрямую высовываясь разве что в «Вышла с трамвая на площади Пушкина…» или в созвучных с ними «В каком году, какого дня / Мне в гроб придется лечь…».

Тут мы сталкиваемся с тем, что при фактическом неверии и часто злословии по отношению к христианству Кузнецов все же верит в бессмертие души, и верит настолько, что оно его пугает:

Я представил на мгновенье,

Если даже так случится,

Что я старым околею,

Кто придет ко мне проститься?

Повзрослевшие родные,

Или неродные дети,

Или призраки ночные,

Что блуждают по планете.

Что может быть страшнее? – остаться среди призраков… Кузнецова пугает именно возмездие, возможно поджидающее где-то за углом, как неведомое хищное существо из леса. Его пронзает мистический ужас невоцерковленного человека, и Кузнецов трепещет. Тут-то и выясняется, что жизнь для него не пшик, не пустое «ля-ля-ля», не просто биологически прожитое время, а что-то неизмеримо большее и таинственное. И со смертью она, разумеется, не прервется, не выбежит, как пузырьки из бутылки шампанского, а аукнется, откликнется, и там, по ту сторону, неизбежно будет отголосок того, что было с нами здесь, и душа после смерти отразит все то, что с ней случилось до смерти, на ней это скажется.

Вопреки всему очевидному и понятному, Кузнецов искренно верит в нетленность души и какой-то окончательный разбор полетов, и именно в эти минуты в сердце его закрадывается страх – а вдруг и там «не кончатся мытарства за беспечность жизни на земле»? А вдруг он останется с «ночными призраками»? Достоин ли он Царствия Небесного или его душа после всего, что с ней было, будет вынуждена «принять за счастье пустоту», как он пишет в одном из своих стихотворений. Спасется ли она?

Он ищет ответа, но не молится, не заискивает и Библию не открывает. Культура православия, как и большинству советских людей его поколения, ему не привита, неофитом он не стал, да и, честно говоря, вряд ли ощущает фигуру Христа как нечто спасительное. Думаю, что он боится света, боится быть добрым, честным, хорошим.

Проще надеть на себя маску юродивого, глумливого шута, залить глаза алкоголем и напиваться до бесчувствия.

Дьявол в нем силен, и часто Кузнецов черпает энергию из разрушения. Его голос обретает силу из темных источников, оживает на грани. Недаром в его поэзии всплывают имена французских проклятых поэтов – Верлена, Рембо. Вот одно из поздних стихотворений Кузнецова, под которым охотно подписался бы сам Франсуа Вийон:

Ягодицами на клавиши,

Мордою в торшер.

Смоешь все и, вновь загадивши,

Побежишь куда, ма шер?

У меня во рту чеснок еще,

Целоваться не могу,

В этом стаде, в этом стойлище

Я пропел свое «гу-гу».

Однако в этом «гу-гу», при всей его маргинальности и кошмарной отчужденности от русла нормальной жизни, нет ничего постыдного: какие были обстоятельства – такие и стихи. В каком-то смысле и Мандельштам тоже сказал свое «гу-гу», и Цветаева, и Летов, и Велимир Хлебников.

«Я Хлебникова уважаю уже только за то, что не понимаю в нем ничего!»7 – говорит Кузнецов, он не чужд парадоксам, хотя в поэзии предпочитает классические формы, привычную мелодику и ясный смысл: «Люблю, чтоб в стихах все доходчиво было – вот как у Есенина»8.

На Древе Поэзии он действительно продолжает есенинскую традицию, на ветвях эволюции занимает место за Николаем Рубцовым и Глебом Горбовским. К ним еще примешивается «дьявольщинка» Блока. Наверно, не ошибусь, если назову и Венедикта Ерофеева, который хоть и прозаик, а все же «Москва – Петушки» называется поэмой.

Как и все эти авторы, Кузнецов не боится говорить и писать исключительно о себе. Он чуток к