Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

Что-то вроде лекции

Мать одного моего друга, узнав, что мы стали издавать в Иванове литературный альманах «Уводьское водохранилище», сказала мне, что знает одного ивановского поэта – Станислава Кузнецова, который раньше жил с ними в одном подъезде, а потом переехал на улицу Велижская. «Возможно, его стоит напечатать», – сказала она.

Я к этой идее отнесся скептически, потому что ее рассказы про Кузнецова носили ярко выраженный анекдотический характер – мол, чудак, горький пьяница, разгильдяй и вертопрах.

Она его называла по-свойски – Стаська.

– Он с моим первым мужем из‐за меня подрался! С третьего этажа на первый катились! – вспоминает она с гордостью.

– А чем он занимается?

– Бутылки собирает.

Печатать «Стаськины» стихи после этого предисловия мне не хотелось, я их заранее списал в утиль и все же решил ознакомиться для забавы. Через несколько дней мама моего друга уже читала мне по мобильнику некоторые из них. В трубке я слышал ее торопливый голос:

В магазин душевной боли

Я заглядывал не раз,

Там изъеденные молью

Вещи радовали глаз.

Старый плащ, костюм неглажен…

Шляпа в древнем тенете.

Я вертелся у трельяжей,

Примеряя вещи те.

В столь изысканном наряде

Я бросал себя в толпу

Всяких скряг, скотов и гадин —

В общем, братьев по Христу.

Я читал им с вдохновеньем,

Что из сердца выгребал,

Только в мертвые каменья

Превращалися хлеба.

Было время серых буден —

Что-то знали, но молчок.

Отворачивались люди

И смеялись в кулачок.

С первой же пробы, с первого удара это была поэзия.

И мало того – помимо качества стихов радовало и то, что в них употреблялось наше местное, полузабытое словечко «тенято», означающее «паутина». И по настроению – все было родное, понятное, близкое. Я заинтересовался и в самом скором времени уже познакомился с Кузнецовым лично.

Дверь мне открыл подкашливающий, хворый дед со всклокоченной бородой, как у дядюшки Ау, – не то и вправду больной, не то полубесноватый, разрушенный, как Помпея, деградировавший старец. Время от времени глаза его вспыхивали орлиной страстью непонятно от чего. Он был вежливый и смущенный и вместе с тем какой-то непокорный – в нем это чувствовалось.

Ютился он в жалкой комнатенке, в обстановке чрезвычайно бедной и запущенной, без привычных уже для сегодняшнего дня составляющих бытового комфорта. Время в каморке как будто замерло в середине восьмидесятых. Самой заметной частью были книги, над старым диваном – портрет Дзержинского, который был повешен не с каким-то смыслом, а «ради интерьера», как украшение, так же как и одинокая ракетка для бадминтона.

Говорил Кузнецов путано, большей частью что-то бормотал себе под нос, не заботясь о собеседнике, часто сбивался, а то вдруг, словно помогая своей речи, перескакивал на стихи, которые он помнил наизусть, и эти новые, услышанные мной строки отнюдь не разочаровали:

Мир недосказанности и иносказанья.

Когда и я войду в твой темный зал,

Откроются границы мирозданья

И бесконечность бросится в глаза.

И будут неожиданные встречи,

И звуки незнакомых голосов,

И, в памяти стараясь уберечь их,

Я буду забывать значенье слов.

Мне показалось, я столкнулся с явлением, мимо которого нельзя пройти. Выяснилось, что Станислав нигде толком не публиковался и к ивановской творческой среде отношения не имеет – живет на обочине, человек-андеграунд. Это тоже было близко.

Я собрал его тексты, какие только мог, – что-то мне передала мама моего друга (стихи были написаны одни ручкой, другие карандашом на вырванных из тетради, распадающихся листках), что-то выудил из диктофонной расшифровки нашей беседы, что-то взял из записной книжки Кузнецова. Основной корпус почерпнул из многостраничной ксерокопии авторского рукописного сборника стихов, переданного мне под обязательство вернуть.

Если по паспорту, получалось следующее:

Станислав Александрович Кузнецов.

Родился в Иванове 8 февраля 1955 года. Окончил заочное диспетчерское отделение Ивановского транспортного техникума. Работал на предприятиях города Иванова грузчиком, дворником, вахтером и т. д. В настоящее время – на пенсии. Печатался в газетах «Рабочий край» и «Ленинец».

А если не по паспорту, стихи Кузнецова откровенно радовали и вдохновляли. Многие сразу выучились наизусть, что часто признак если не большого дарования, то как минимум оригинального:

Жалости просишь

За волчий вой,

В пьяные ночи

О стол головой.

Пишешь ты складно,

Да на воде.

Где тебе рады?

Видно, нигде.

В одной из статей я охарактеризовал Кузнецова так: «Это старый пират, ивановский Верлен, отшельник и пьяница, книгочей и бездельник. В свою поэзию он вложил все лучшее, что в нем было, и то, что в жизни он пустил по ветру, смешал с дерьмом, утопил на дне бутылки. Он талант, но неприкаянный. История Кузнецова – это история человека, который пошатнулся и сам себя спалил, растерял, профукал (возможно, по некой жидконогости натуры), но мира не принял, не поддался ему, не приспособился, – остался в нем торчать, как гнилой желтый зуб в беззубой челюсти».

«Анекдоты» про Кузнецова лишний раз подтверждали его маргинальный, неуправляемый характер – то он в гости к соседям завалился посреди ночи в костюме Адама, с одним крестом на груди, то пьяный на улице прохожим стихи взахлеб читал, то жена ему врезала так, что с ног чуть не сшибла.

«Он Паше, моему сыну, стихи по телефону читал, – вспоминает все та же моя знакомая, – читает-читает, потом говорит: „Можно я поплачу?“ Плачет прямо в трубку, потом опять стихи читает, а Пашка его слушает… Валька к нему от богатого мужа ушла – там любовь была… Он вредный мог быть, злой, но страстный, все со страстью делал… Плохим человеком его не считали».

На одном из немногих поэтических вечеров, в которых Стас участвовал, он читал свое стихотворение «На асфальте холодном и голом…» – про раненого голубя, который бился в судорогах, а «мимо люди брезгливые шли».

«Там в одном месте, – рассказывает Стас, – надо было при чтении махнуть рукой, я махнул и… не удержался – рука потянула, я упал вслед за ней: все лицо себе разбил, кровь по лбу течет, публика в шоке, а у меня из головы все слова сразу вылетели… Я