Избранное - Андрей Гуляшки

О каком же его превосходстве может идти речь?

Занятый этими мыслями, я вдруг почувствовал, как мое сердце наполнилось решимостью. Во что бы то ни стало я должен спасти свою приятельницу от этого незваного гостя, от этого наглого типа. Я сделал шаг в сторону двери, но тут ноги мои словно бы подкосились. Ведь сегодня мне пришлось проделать немалый путь, и нет ничего удивительного, если я почувствовал в ногах слабость.

Теперь наверху, прямо у меня над головой, раздался звонкий смех, такой звонкий, будто пришла в движение целая дюжина серебряных колокольчиков или зажурчали все горные ручейки, впадающие в Доспатскую речку. До чего же был весел этот девичий смех. Моя синеокая приятельница хохотала от всего сердца. Серебряному смеху вторил баритон, притом такой противный, что серебряные колокольчики, казалось, хотели его заглушить. Более неприятного дуэта я в жизни никогда не слышал.

Да, в тот день я находился изрядно. В ногах ощущалась невероятная слабость, и мне не терпелось как можно скорее убраться отсюда. Не такая уж диковина эта Халилова чешма, чтобы так долго любоваться ею, — самый обыкновенный источник с двумя трубками в каменной плите, из которых струится вода, да корыто, из которого поят скотину. Таких источников немало и в других местах, и еще получше — с тремя трубками.

Не было никакого смысла оставаться здесь дольше. Мне даже стало жаль себя при мысли, что я так долго проторчал под этим черепичным навесом, любуясь столь примитивным творением рук человеческих.

Дождь несколько поутих, но, если бы он даже лил с прежней силой, я все равно ушел бы отсюда. Мне всегда нравилось возвращаться домой под дождем. Я человек твердого характера и считаю, что прятаться в непогоду под черепичным навесом — чистейшее слюнтяйство.

Застегнув куртку на все пуговицы, я зашагал по раскисшей дороге домой. Я не торопился. Пусть моя приятельница видит со своей галерейки, что я даже в ненастье не прячусь под навесом ее дома и не испытываю ни малейшего желания стучаться в ее дверь. Пусть знает, что я и не вспомнил о ней, проходя мимо. Будто ветеринарному врачу делать нечего, чтоб ни с того ни с сего заходить по пути в каждый дом.

Уверен, она кинется к окну, высунется наружу, станет звать меня, но не тут-то было — я сделаю вид, будто не слышу. Вот если она с отчаянием в голосе позовет второй, третий раз… тогда уж я обернусь и небрежно помашу ей рукой.

Так и сделаю! Помашу небрежно рукой и пойду себе дальше, и посмотрим, найдется ли у нее после этого желание развлекать своего гостя!

Шел я медленно. С моих волос струйками стекала вода, она проникала за воротник куртки и текла дальше, вниз по спине. Ну и что, не могу же я проявлять малодушие из-за обыкновеннейшего дождя! И я продолжал спокойно идти, как и подобает мужчине с твердым характером.

Прошел я так метров тридцать. Дождевые струи, словно плети, с шумом хлестали разжиженную землю. Я слышал только этот шум, и мне вдруг захотелось ускорить шаг. Впрочем, я никогда не любил медленной ходьбы.

Не разбирая дороги, какой-то опустошенный, я шлепал по лужам, пока наконец не добрался до колючего плетня, за которым нахохлился, словно наседка, старый дом Пантелеевицы. Пантелеевица жила теперь вместе с сыном в новом каменном доме в самом центре села, а в этой развалюхе «царствовал» я. И хотя это жилище не отвечало моему положению в обществе, жилось мне в нем действительно по-царски, да и вообще я всегда пренебрежительно относился к современным домам с их крытыми верандами да солнечными эркерами.

Сейчас мой нахохлившийся домишко, видимый лишь наполовину из-за покосившегося колючего плетня, действительно казался довольно жалким. Но всему виной был проклятый дождь. Даже роскошные палаты и те, пожалуй, не покажутся веселее под таким сумрачным и мокрым ноябрьским небом.

Но, вставляя ключ в старый; ржавый замок, я ни о чем таком не думал. Мне было абсолютно все равно, вхожу я в палаты или в халупу, окажется за дверью сверкающий мрамором холл с колоннами или я ступлю на глиняный пол мрачной лачуги с черным от копоти допотопным очагом.

Разумеется, никакой неожиданности за дверью быть не могло и ни о каком мраморном холле я не мечтал. Мне просто казалось, что я нырнул в глубокий омут, так тихо было вокруг. Лишь изредка слышалось короткое шипение — это в очаге на тлеющие угли попадали дождевые капли. Пахло дровами и смолистой лучиной. К этому запаху примешивалось непередаваемое, едва ощутимое дыхание старины; ею веяло от кадки для теста, до сих пор пахнущей кукурузной мукой, от стоящих на полках закопченных горшочков, в которых когда-то варилась бобовая чорба, приправленная желтой сливой мирабелью, от бутылочной тыквы, из которой торчали деревянные ложки. Все эти допотопные, давно вышедшие из употребления вещи издавали свой едва уловимый затхлый запах.

Вот чем встретили меня мои палаты, едва я закрыл за собой дверь.

Отыскав в темноте на привычном месте керосиновую лампу, я снял стекло и зажег фитиль. Затем вошел в соседнюю комнату — она была без очага и несколько меньше кухни — и сменил там мокрую одежду.

Покончив с туалетом, я вдруг снова ощутил в себе самом и вокруг такую пустоту, что мне даже стало жутко. Казалось, все, что именуется жизнью, отделилось от меня и я, словно автомат, состоящий из мускулов и костей, двигаюсь в сумраке какого-то заброшенного склепа. Мне ничего не хотелось делать, не хотелось и думать.

Несколько минут я простоял на пороге своей комнаты. Кто знает, сколько длилось бы это дурацкое состояние расслабленности, если бы случайно мой взгляд не остановился на противоположной стене кухни, где отчетливо вырисовывалась какая-то тень. Вглядевшись в нее, я наконец сообразил, что эта тень моя собственная. Когда я это уразумел, мне захотелось приглядеться к ней повнимательнее — меня заинтересовало, как выглядит мой силуэт. Должен признаться, я в восторг не пришел: опущенные плечи, поникшая голова, безжизненно повисшие руки. Мне стало неловко и даже стыдно, потому что до сих пор я представлял себя совсем не таким. В моем представлении я был человеком с гордой осанкой, широкоплечим, с руками