Избранное - Андрей Гуляшки

Я подбросил в очаг щепок и раздул огонь. Снова вспыхнуло великолепное пламя. После того как я подлил в лампу керосину, она тоже засветилась золотистым светом. В трубе напевал ветер, а дверь о чем-то весело спорила с заржавленными петлями.

Вытащив из-под кровати чемодан, я принялся укладывать в него вещи.

Что поделаешь — пусть завтра моя синеокая приятельница прольет слезки. Так ей и надо… Человек должен быть гордым.

2

Целый час стоял я под теплым душем, плескался, размахивал руками и весело насвистывал. Я любовался зеркалом, блестящими, никелированными ручками колонки, стеклянной полочкой и лежащей на ней мыльницей, одним словом, я был счастлив. Я испытывал такое чувство, какое может испытывать человек, попавший в цивилизованный город после того, как больше года прожил в лесных дебрях. Правда, я и там купался, и, конечно, не в Доспатской речке с ее ледяными омутами. Там из воды то и дело выскакивает форель, но купаться в этой речке неприятно. Скитаясь по пастбищам, я находил в небольших ручьях местечки поглубже, опускался в них на колени и плескался сколько душе угодно. Иногда вместе с водой зачерпнешь рукой песок или ряску — невелика беда! А тут тебе и холодная вода, и горячая, и на колени опускаться нет надобности. И вода чистая как слеза.

Одевшись, я вышел наконец на улицу и взял такси.

— Улица Настурции, — сказал я шоферу.

Настроение у меня было отличное, и я решил подробнее объяснить шоферу, где находится улица со столь странным названием, но тот, видимо чем-то расстроенный, махнул рукой и не стал слушать.

«Что ж, поплутает малость, тогда узнает, как махать рукой», — сказал я себе, хотя ясно сознавал, что платить придется мне. И я представил себе, как шофер, потеряв всякую надежду найти эту странную улицу, с виноватым видом обратится ко мне, рассчитывая на мою помощь, но тогда уж дудки — я только пожму плечами. Пускай на горьком опыте познает, что дурное, настроение к добру не приводит.

Но в общем, я чувствовал себя превосходно. Денег у меня было достаточно, времени — уйма, а все мои служебно-ветеринарные заботы остались где-то далеко, за тридевять земель.

— Постой-ка, — обратился я к шоферу, — мне надо взять сигарет. Вот там, напротив, как раз продаются мои любимые.

Сигареты мне были вовсе не нужны — ведь я, в сущности, не курил, а только так, изредка баловался, — мне просто было приятно поглазеть на витрины, зайти в роскошный магазин. Выходя из гостиницы, я даже иностранную газету купил. Читать ее я, разумеется, не мог, потому что мои познания в этом языке были весьма слабые. Но зато каким тоном я сказал продавщице «пожалуйста», а на газету указал лишь кивком головы. Она сразу меня поняла, и, как мне показалось, на лице ее появилась улыбка. Удивительно приятно!

Мы поехали дальше. Видимо пока я делал свои покупки, шофер здорово поломал голову, потому что безо всякого труда попал в тот район, где находилась улица Настурции. Обогнув телевизионную башню, мы минуты через две остановились у дома, в котором теперь жил Аввакум.

Выло около девяти часов.

Расплачиваясь с шофером, я почувствовал, что с веранды на меня кто-то пристально смотрит. Взгляд этот сверлил меня, я чувствовал его каждой клеточкой своего существа, Я стиснул зубы, но головы не повернул.

Машина отъехала. Толкнув калитку, я вошел во двор. Меня отделяло от дома расстояние в десять шагов, которые мне следовало пройти по вымощенной каменными плитами дорожке. Не успел я сделать первый шаг, как с веранды до меня донесся голос:

— А чемодан кому оставляешь?

Ах, этот голос! Я чуть было не споткнулся. Лицо мое вспыхнуло.

— У меня не было уверенности, что застану тебя дома, поэтому я и оставил чемодан у калитки, — соврал я. Как-никак, общаясь с Аввакумом, я прошел неплохую школу, и выйти из затруднительного положения теперь для меня не составляло труда.

— Вон оно что! — с притворным удивлением сказал Аввакум. — Но раз у тебя не было уверенности, зачем же ты отпустил машину? — И он тихо засмеялся своим добрым, чуть грустным смехом.

Аввакум обнял меня, похлопал тяжелой рукой по плечу (так он делал всегда), взглянул мне в глаза и ободряюще тряхнул головой. Затем он усадил меня в массивное кожаное кресло, стоявшее у камина, и, придвинув низенькую скамеечку, сел рядом со мной. Мы обменялись несколькими банальными фразами о моей работе, о наших общих знакомых (о Балабанице он не обмолвился ни единым словом) и о погоде в наших краях. Все это заняло не больше пяти минут. Во время разговора Аввакум взглянул на меня один-единственный раз — когда я достал сигареты, — все остальное время он был занят только своей трубкой, без конца ее прочищал. Это давало мне возможность внимательнее изучить его, не рискуя посмотреть в его ужасные глаза. Я говорю «ужасные» не ради эффектного словца и не потому, что они были действительно ужасные. Напротив, глаза у него были красивые — серо-голубые, спокойные и сосредоточенные. Но для честолюбивых людей вроде меня взгляд этих глаз был просто нестерпимым: стоило Аввакуму посмотреть на человека, как тот сразу начинал чувствовать себя провинившимся школьником. Взгляд Аввакума словно бы проникал в ваш мозг и проверял вашу мысль на сверхчувствительных весах. Вот почему глаза его порой казались мне ужасными.

Его тонкое, худое лицо выглядело сегодня таким изможденным, как никогда раньше. Морщины, избороздившие щеки и лоб, стали длиннее и глубже, подбородок заострился, скулы тоже выступали резче, чем обычно. Заметно прибавилось седины, особенно на висках. Да и кадык вырисовывался рельефней. Худощавость придавала Аввакуму вид потомственного горожанина: если не глядеть на его руки, можно подумать, что ни в его жилах, ни в жилах его предков никогда не текла крестьянская кровь. Руки же его с сильно развитыми кистями, с длинными пальцами и резко проступающими сухожилиями были воплощением первобытной силы и врожденной ловкости, и мне всегда приходила в голову мысль, что, должно быть, кто-то из его предков был строителем, возводил дома и мосты и слыл таким