Избранное - Андрей Гуляшки

Мы остались одни с Магдаленой. Она промокла до костей в своей ситцевой юбке и тонкой курточке, продрогла, посинела, часто и сухо кашляла, и тогда ей не хватало воздуха и губы ее дрожали. Дрожала на них и кроткая улыбка, знакомая мне еще с тех лет, когда мы играли в прятки у них во дворе. Но теперь она дрожала, как увядшая, совсем увядшая герань.

Я дал ей одежду, какая нашлась, чтобы она переоделась в сухое. Огонь гудел в печке, а снаружи все лил и лил беспросветный дождь, по стеклам окон стекали ручейки.

Я суетился вокруг нее, как Александр, стараясь что-то делать, чем-то занять свои руки. И как он в последнее время прятал от меня глаза, так я сейчас прятал глаза от нее. А она, стараясь удерживать кашель, рассказывала то, чего я не знал, но что мне следовало бы знать.

Я, конечно, помню тот вечер, летом, в доме отдыха. Как только я ушел, разразился скандал, ужасный скандал. Они, оказывается, за нами следили, шаг за шагом, видели, что я у нее в комнате, видели, что мы погасили свет. Когда завизжала та женщина, в коридор сбежалось много людей. Две женщины ворвались к ней к комнату и выволокли ее в коридор в чем была, в ночной сорочке. Кто-то привел директора, и тут же, на месте, был составлен соответствующий протокол. Потом директор ей говорил, что он ей сочувствует, но что она должна войти в его положение, ведь он обязан — просто должность его обязывает — охранять авторитет и добрую славу этого дома. Протокол послали на предприятие, где она работала, а с предприятия копию переслали мужу. Муж ее исколотил, а потом сказал, что она должна раскаяться публично в своем поступке на общем собрании профорганизации, и только тогда он еще подумает, оставить ее у себя в доме или вышвырнуть на улицу как собаку, чего она заслуживает.

Однако она заявила, что не собирается ни перед кем каяться и ни о чем не жалеет, а сама хочет подать заявление на развод. Впрочем, вопрос о разводе она уже решила, когда ждала меня у себя в комнате.

Она ушла жить к подруге; она была уверена, что я непременно ее разыщу, ведь я обещал.

Потом, когда у нее кончились деньги, она стала искать работу, но легко ли такой, с желтым билетом, устроиться на постоянную работу!

Так она попала в Институт разведки рудных, месторождений. Она узнала, что там всегда требуются рабочие. Из отдела кадров ее направили на объект номер два, а с объекта номер два отослали на объект номер один. Когда Ставрев позвонил мне по телефону, она стояла там, у его стола, и из разговора поняла, что я начальник этих объектов, что на объекте номер три не хватает рабочих рук, но что я ни в коем случае не хочу брать таких, как она. Ничего, она это проглотила, но, узнав, как обстоят дела на третьем объекте, решила помочь и поработать на буре хотя бы и без денег.

Такой была история, которой я не знал и которую мне следовало бы знать.

Потом я поборол свою проклятую гордость, опустился перед ней на колени, целовал ее руки, как, наверное, верующие целовали когда-то руки святых.

Удерживая кашель, она погладила мои волосы. Я сказал ей, что теперь мы уже никогда не расстанемся.

А снаружи все сыпал и сыпал нескончаемый дождь.

4 ноября, утро. Открываю глаза. Ее нет рядом со мной. Одежда, которую я ей дал вечером, аккуратно сложена на стуле у кровати. Пасмурно. Сквозь мокрые стекла видно, как с горных вершин сползает, спускается по хребтам густой беловатый туман.

Имеет ли значение, что дневник за те дни не был написан? Ведь я ношу в душе все, что в нем могло быть написано, и этого достаточно.

Но еще немножко, еще немножко… Пускай Пестрый не рычит так громко. Потом меня наказали: все же я нарушил дисциплину. Был и небольшой перерасход. А проценты меди в руде на моем объекте номер три были действительно огромными. Стоило радоваться. Через два месяца я узнал, что Магда скончалась в нашей окружной больнице от двустороннего воспаления легких. Эта весть дошла до меня, когда я работал в Добрудже бурильщиком. Что ж… Пускай Пестрый рычит… Я работал в Добрудже простым бурильщиком, мне опостылел этот маршальский жезл в ранце. В сущности, я не носил никакого жезла, я это понял, когда целовал те руки, потрескавшиеся от грязи и холода, от колеса бура и штанг. Они были влажными и горячими.

Чего хочет Пестрый? Разве ему мало моей куду? Или он думает, что я не в силах нажать на спуск карабина?

Я понял это — насчет маршальского жезла, — когда целовал ее руки. Они его носили, эти руки, потрескавшиеся от холода и загрубевшие от железа.

Такие загрубевшие, наверное, руки и у Лилиан.

Лес, нескончаемый лес рук перед моими глазами, и я удивляюсь, почему у Лилиан и Магдалены так много, так бесконечно много рук.

Пестрый… Пожалуйста, прошу тебя! Ты хочешь заплатить за мою куду? Да ведь я убил царя, дурачок, гривастого царя, так неужто я тебя испугаюсь? Постой, постой, в этом лесу рук ты похож на жалкого шакала, и я тебя проучу!

Я прижимаю приклад карабина к плечу. Как близок мне этот холод металла!

Я нажимаю на спуск. И ночь, и божественный Нигер, и притихшие джунгли, и моя бедная куду, и Пестрый — все, весь мир превращается в блестящее искрящееся пятно.

Перевод с французского.

Каи, государственная больница

Днем, седьмого июня сего года, старейшина