Избранное - Андрей Гуляшки

Я, конечно, пришел в негодование, замахал руками, вскинул голову. Жалкий силуэт на стене, несомненно, отражал мою усталость, ведь я столько исходил за день, да еще по грязи. Чему ж тут удивляться! Такое может случиться и с прославленным копьеметателем.

Отвернувшись от тени, я с ожесточением принялся раздувать тлевший в очаге огонь. Под теплым пеплом еще блестели крупные, красные, как рубин, угли. Я положил на них щепок и немного подул. Вспыхнувшие языки пламени стали лизать покрытую сажей цепь над очагом. В тех случаях, когда мне лень было идти в сельскую закусочную, я вешал на эту цепь котелок с картофелем или заваривал мамалыгу. Но в этот вечер мне даже думать не хотелось о еде. Объяснялось это, видимо, непогодой — на улице все еще шел проливной дождь.

Чтобы пламя было сильнее, я положил в очаг большое полено. Затем подтащил трехногий стульчик и сел у огня.

Мне стало хорошо, приятно, но в то же время прежнее чувство пустоты не покидало меня. Я понимал, что грустить мне вроде бы не от чего, дела мои были в полном порядке: месячный отчет составлен, здоровье кооперативного скота завидное, удой молока на моем участке медленно, но верно растет, а слава коровы Рашки скоро облетит всю округу. Так чего же мне, в самом деле, грустить? Зубы у меня не болят, а что касается прыжков в длину и в высоту, то тут я не уступлю любому местному спортсмену.

Так что причин вешать нос и тем более жаловаться на одиночество нет никаких. Действительно смешно! С утра я принимал своих рогатых пациентов, после обеда обходил фермы, участвовал и в совещаниях, в летучках — о каком же одиночестве может идти речь? Ведь я только по вечерам остаюсь один.

Мое плохое настроение было столь необоснованным, что мне хотелось посмеяться над собой.

Потом, когда пламя в очаге стало гаснуть и мне надоело ворошить палкой золу, я, сам не знаю почему, вдруг подумал о том, что вот уже больше года я не выезжал за пределы своего ветеринарного участка. Эта мысль как-то даже развеселила меня, и я улыбнулся. Да, уже целый год я не покидаю зеленых пастбищ между Кестенем и Триградом.

Каждый раз, когда я начинал думать об отпуске, меня охватывала необъяснимая тревога. Я рассуждал так. Допустим, с завтрашнего дня я свободен от всяких обязанностей. Чудесно. А дальше? За этим «дальше» открывались такие удивительные возможности, что я не знал, за что ухватиться, чтобы не дать маху. Можно, к примеру, податься в леса и поохотиться на волков или отправиться в Луки навестить доктора Начеву — не встречаться же мне только с ее мужем, чтобы окидывать его высокомерным и довольно-таки вызывающим взглядом. И волки, и поездка в Луки — все это было весьма заманчиво. Не менее соблазнительно было съездить в Смолян, купить десяток романов и, пользуясь полной свободой, запереться у себя дома и читать с утра до вечера. Это тоже было бы весьма недурно. А что мне мешает ежедневно захаживать к моей синеокой приятельнице? Буду помогать ей проверять ученические тетради, а тот отвратительный тип пускай себе стоит под черепичным навесом и бесится от ревности! Пускай и он понаслаждается видом ничем не примечательной Халиловой чешмы.

Были, конечно, и другие соблазны.

Но в этот вечер сердце мое словно окаменело. Что бы ни приходило мне в голову, оно оставалось безучастным, ничто его не волновало.

Гложет его тоска, а отчего — не пойму!

И я выкинул из головы все местные соблазны. Даже охоту на волков вычеркнул из своих планов. Подобное героическое предприятие выдвигало элементарное условие: надо иметь ружье, и по возможности двустволку. А моя единственная охотничья принадлежность — сачок для ловли бабочек. Так что мне пришлось оставить волков в покое.

И вот вопреки всякой логике и ассоциативным связям я вдруг вспомнил маленький ресторанчик в Софии, где в прошлом году мы однажды обедали вместе с Аввакумом. Это воспоминание внезапно выползло из самого сокровенного уголка моего сознания и разбудило во мне такое приятное чувство, что я не в силах был удержаться и громко рассмеялся. Будто случайно взглянул в угол, увидел склонившуюся над старой кадкой красотку Балабаницу из Момчилова… Очень уж забавно вышло, как тут не рассмеяться!

В самом деле, воспоминание о ресторанчике было ни к селу ни к городу — ведь я совсем не пью, да и вообще заведения такого рода не производят на меня впечатления. Но что касается Аввакума, должен признаться, его я частенько вспоминаю — дня не бывает, чтобы о нем не подумал. Как только я огибаю Змеицу по пути в Момчилово, среди скалистых вершин непременно мелькнет, словно тень, его чуть ссутуленная фигура. Стоит мне зайти в Илчову корчму отдохнуть немного и выпить стаканчик кислого вина, как меня тут же настигает рой тревожных воспоминаний — вся драматическая момчиловская история или отдельные ее эпизоды встают перед моими глазами, словно все это произошло вчера. А когда я прохожу мимо Даудовой кошары, притулившейся с края лесного пастбища, у меня почему-то сжимается горло и я невольно вздыхаю.

С нашими местами связаны самые серьезные дела из практики Аввакума, здесь в полную силу проявил себя его аналитический ум и произошли многие знаменательные события его беспокойной жизни. Тут мы впервые повстречались с ним, тут зародилась наша дружба, если только она вообще возможна между божьим избранником и простым смертным, хоть этот смертный — участковый ветеринарный врач…

А за окном по-прежнему лил дождь. В трубе выл ветер, на догорающие угли время от времени с шипением падали водяные капли, дверь то скрипела, то стонала, будто хотела сорваться со своих разболтанных петель.

Ночь была пренеприятная. Сквозь щели в потолке сочилась вода, холодное дыхание ветра проникало в дом и заставляло трепетать пламя в лампе.

Вот так, сидя у очага, я думал об Аввакуме, а быть может, больше о себе, чем о нем. Лампа стала коптить, язычок желтого пламени за стеклом постепенно умирал, а в голове у меня зрело чудесное решение, я улыбался, и эта дождливая ночь перестала мне казаться ужасной.