Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Несмотря на все это, в нем жила потребность в каком-то духовном начале. Исповедуя подобные взгляды (Христакиев был уверен, что другие люди не могут их постичь), он в глубине души испытывал необходимость в духовной жизни. Христакиев был музыкален, воображал себя эстетом и очень старался во всем придерживаться эстетических норм. А однажды даже заявил в дружеской компании, что он второй эстет в Болгарии после старика Любена[89] и что «если нам не дано постичь смысл и суть вещей, то мы по крайней мере можем видеть их форму», что «эстетика — такая же необходимость, как и законы». Другой особенностью Христакиева был совершенно несовместимый с его взглядами патриотизм. Как он возник — объяснить трудно. Возможно, еще в раннем детстве, когда каждый базарный день в дом его отца приходили крестьяне из горных деревушек в высоких овчинных шапках и серых безрукавках, в нем возникло господское чувство, эти добрые люди, приносившие отцу подарки, казались ему чем-то вроде беспомощной паствы, которую он должен охранять и наставлять на верный путь. Бог знает почему, но Христакиев был патриотом, по-своему любил народ, верил, что понимает его, и намеревался служить ему всеми силами.

Дневник Кондарева всколыхнул и вынес на поверхность его самые задушевные мысли.

«Что отличает людей друг от друга? — спрашивал он себя, поднявшись из-за стола и расхаживая по просторному кабинету с вылинявшими шторами и старомодными ореховыми карнизами. — Независимо от взглядов у каждого есть свои цели, склонности, характер и способности. Но самое главное — это цели и стремления, потому что они выражают сущность человека и все его остальные качества. Это так. И моральные оценки служат нашим целям — Кондарев прав. Похоже, он сумел понять это, раз приравнял ценность 286 отдельной человеческой жизни к нулю. На фронте человек неминуемо приходит к такому антигуманному выводу… Нужно либо верить (пусть смутно, пусть хоть условно) в некий божественный смысл, либо не верить вовсе… А раз я не верю, то отрицаю и саму нравственность, признавая лишь материальное бытие. И давайте тогда уничтожим «правящий сброд» и захватим его материальную силу! Вывод может быть только таким», — рассуждал Христакиев, останавливаясь у стола и враждебно глядя на тетрадку.

Кондарев хочет разрушить не только государство, но и общество, потому что, как и многие другие, воображает, что сумеет создать новый, справедливый порядок, а он, Христакиев, слава богу, имеет достаточно здравого смысла, чтобы видеть все безумие и самообман этих людей. Своеволие возможно только в рамках, установленных и освященных вековым опытом и законами природы. Вне этих рамок оно неминуемо ведет к деспотизму, то есть к тому самому своеволию, против которого восставал князь Левищев, к своеволию, организованному революционной теорией и сопровождаемому демагогией и голодом! Эти люди узнали страшную и голую тайну и спекулируют ею среди масс, не понимая, что таким образом подготавливают приход на землю самого страшного отчаяния, по сравнению с которым прежняя мировая скорбь покажется насморком! Они хотят превратить человеческое общество в муравейник, свободу — в монашескую епитимью, хлеб — в религию, а вечность — в производственный план. Их равенство — насилие, а материалистические теории — надругательство над жизнью! Христакиев полагал, что знает этих людей как никто другой. Ненависть к ним приводила его в настоящее исступление, но он скрывал ее, облачая, как и все свои тайные чувства и мысли, в пристойную форму, или молчал, чувствуя, что еще не пришло время ее выказать. О, Александр Христакиев тоже знал эту скорбную и простую тайну, но он никогда не будет столь легковерным, чтобы проповедовать ее голодным! Человечество нуждается во лжи, чтобы не истребить самое себя, и этой лжи, этой великой силе жизни, служит своей божественной игрой даже свет!..

Христакиев все быстрее ходил по кабинету. В его стеклянно-серых глазах видна была решимость, красивый рот был плотно сжат, что-то похожее на гордое страдание осеняло его бледное лицо, осунувшееся из-за бессонной ночи. Он снова сел за стол, чтобы обдумать дело со всех сторон. Не оставалось ничего другого, как продолжать следствие в том же направлении. Привести это ни к чему не могло — убийц доктора Янакиева, может быть, так и не удастся найти, но Христакиева это мало тревожило, он даже не спрашивал себя, почему это ему так безразлично. Может быть, все дело было в его презрении к убитому, а может, цель следствия заслонялась другой, более важной — скомпрометировать коммунистов и раскрыть их тайны. Из тетрадки Кондарева ему почти ничего не удалось извлечь в пользу тезиса, что он и Корфонозов — убийцы доктора или что они прятали оружие, так что кроме револьвера и пустых гильз для обвинительного заключения не было никаких законных оснований. Оставалось одно — вести следствие «надлежащим порядком», как выражается пристав Пармаков, и искать новых доказательств участия Кондарева и Корфонозова в убийстве.

Христакиев вызвал секретаря, отдал ему кое-какие распоряжения и пошел домой. Там, не дожидаясь отца, пообедал и сразу же лег спать.

Из комнаты больной матери доносился тяжелый запах, распространявшийся по всему их большому дому. Стены давно уже не белились, темные коридоры не проветривались. Полы скрипели, по ночам на чердаке пищали и бегали мыши. Служанке не приходило в голову заняться уборкой, а заставить ее было некому, так как все уже привыкли к грязи и она никого не беспокоила.

В жизни каждого человека бывают случаи, которые разум отказывается анализировать — так очевидны и на первый взгляд бессмысленны эти происшествия, возникающие в результате нелепой случайности. Нечто подобное произошло и с Кондаревым. Сначала, услышав приказ остановиться, он подумал то же, что и Корфонозов: на них напали, потому что кто-то донес властям об их намерениях. И когда один из полицейских выстрелил, Кондарев ответил тем же, дав основание преследователям тоже открыть стрельбу. С этой ошибки все и началось. Когда его схватили, Кондарев понял, что его считают важным преступником, и замолчал, сознавая, что требовать объяснений бесполезно. В околийском управлении, однако, все разъяснилось. Кондарев успокоился, но ненадолго. К тому же мучительно ныла раненая нога. Из гордости и от пережитого унижения он отрицал, что стрелял, и не захотел объяснить следователю, куда ходил ночью. Показания он давал путаные, ничуть этим не смущаясь. Наоборот, все время, пока шел допрос, он саркастически улыбался и держался вызывающе, как человек, которому все безразлично. Появление Корфонозова наполнило его неприязнью, и он отказался признать, что Корфонозов был вместе с ним. Впрочем, все здесь противоречило здравому смыслу, и виной тому были боль и унижение. Начав лгать, Кондарев решил лгать до конца. Озлобление не прошло и в больнице, куда его отвезли в пролетке.

Из-за позднего времени и отсутствия фельдшера, вызванного к умирающему Янакиеву, а также из-за враждебного отношения двух сестер (они слышали от полицейских, что это убийца) Кондарева, несмотря на все его протесты, долго не перевязывали. Наконец одна из сестер промыла рану и уложила его в полутемной комнатушке, предназначенной для арестантов.

Боль в ноге усилилась, рана продолжала кровоточить. Лампа с закопченным стеклом разливала мутный свет, от нее тянуло керосином. Кондарев попросил полицейского открыть окно, но тот не согласился, и больному пришлось до утра дышать тяжелым, спертым воздухом. Кондарев лежал навзничь на жесткой и неудобной постели, а когда приподнимался, держась за спинку железной кровати, мог видеть только свою забинтованную ногу, вытянутую на сером, без пододеяльника, одеяле, да узкую, выкрашенную белым дверь, за которой сидел полицейский. Арестантская палата воскресила воспоминания о военной тюрьме под Прилепом, и в сознании внезапно возникло убеждение, что его жизнь, как-то независимо от собственной воли, давно уже приняла определенное направление. Судьба вела его за собой с того самого момента, когда он примкнул к восставшим солдатам, и с той поры жизнь его пошла как бы по заранее предназначенному пути…

Кондарев чувствовал, что его душит тоска, жалость по несбывшимся надеждам, но он не позволял себе превратить эту тоску в отчаяние. Как могла возникнуть в нем мысль о предопределении, о судьбе? Он вообразил, что может создать мирную и тихую жизнь. Христина предпочла Костадина, и все мечты рухнули. Завтра в городе станет все известно, его определенно уволят, и тогда мать и сестра останутся без всякой поддержки. А Христина скажет себе: «Хорошо, что я с ним порвала. Вот, оказывается, что он за человек!» Потом, разумеется, все раскроется, следователь поймет, что ошибся. Придется отвечать только за выстрел. Ну что ж! Стрелял потому, что в него стреляли…

От потери крови, боли и поднявшейся температуры Кондарев к рассвету впал в забытье. Керосиновая вонь стала нестерпимой, от духоты кружилась голова. Ему вдруг привиделось туманное весеннее утро. Свет проникает сквозь пробитую англо-французским снарядом крышу сарая, в котором лежат солдаты-бунтовщики, находящиеся под следствием и уже осужденные; приходит конвой кавалеристов с саблями наголо — кого-то уведут на расстрел. Потом перед ним встала заросшая бурьяном мельница и послышался голос Корфонозова: «Этому государству я служил десять лет»; какой-то человечек, словно кукла, прыгал по кровати и кричал: «Мои идеалы! Отдайте мне мои идеалы!» Откуда-то появилась и Христина. Кондарев слышит ее голос, ее соблазнительный смех и думает: «Больше я так не поступлю. Вот повалю ее сейчас на постель, а потом пусть идет к тому». Но какой-то другой голос возражает: «Значит, ты станешь таким же, как он; тот, наверно, уже так и сделал». Потом его вдруг охватил бешеный гнев против какого-то смертельного и коварного врага, которого он давно хотел уничтожить, но все не мог придумать, как это сделать. Маленький человечек и есть враг! Он — то, что осталось в нем самом от прежнего идеалиста, его неизгладимая, ущербная и потому такая крохотная сущность. Человечек живет в нем и сейчас, страдает, кричит об идеалах. А что такое он сам, что создал с того дня, когда отрекся от этого ужасного карлика, этого урода? Ничего существенного, да и что можно создать, пока тот жив? Как это ему раньше не приходило в голову убить карлика? Да ведь это же единственный способ от него избавиться! При этой мысли Кондарева охватывает радость, он бросается на кровать и накрывает карлика руками, но тот ускользает от него, словно мышонок, прыгает на пол, и откуда-то снизу доносится его голос: «Хочешь стать убийцей, хочешь загасить огонь, без которого ты перестанешь быть человеком? Помирись со мной!» Кондарева поражает, что этот отвратительный человечек существует уже давно, а он не сделал ничего, чтобы его уничтожить, жестоко раскаивается в этом и наконец решает молчать и притвориться побежденным. Пусть только тот заберется на кровать, тогда он его схватит! Кондарева охватывает огромная радость, он почти физически ощущает, как держит в руках и стискивает, словно детскую игрушку, отвратительного уродца. Он и вправду с наслаждением душит его (бог знает каким образом оказавшегося у него в руках), но убить его никак не удается. Человечек, словно резиновый, извивается в его пальцах, тает, исчезает и, когда кажется, что с 290 ним покончено, выпрямляется и начинает говорить о каких — то странных и ужасных вещах, про существование которых Кондарев давно знает, хоть и не желает в этом признаться. Охваченный новым приступом ярости, он душит человечка со все большим ожесточением, сжимает изо всех сил, уверенный, что наконец-то сумел его задушить, и вдруг видит, что все напрасно. Человечек только смеется, как ребенок. Кондарев ударяет его кулаком, колотит им по стене и, обливаясь потом, в изнеможении падает…