Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Идя по аллее, ведущей в город, он вспомнил о том парнишке, который якобы видел убийц, и решил немедленно его допросить.

Горбатый секретарь, семенивший сзади, не решаясь идти рядом с Христакиевым, тихонько покашлял, чтобы напомнить о своем существовании.

— Есть один парнишка, свидетель, которого нужно допросить. Ты послал ему повестку? — строго спросил Христакиев, хотя знал, что ничего подобного секретарю он не приказывал.

— Нет, господин судебный следователь, вы мне не поручали.

— Немедленно вызвать его ко мне. Скажи Пармакову, он знает, как его зовут.

Христакиев всматривался во встречных и, приподымая в знак приветствия шляпу, думал: «Имя доктора стало синонимом добродетельного человека и благодетеля, горожане озлоблены против убийц, а это в мою пользу. Нужно только разжечь их возмущение».

Войдя к себе в кабинет, он приказал секретарю позвонить в полицию приставу Пармакову и выяснить имя и адрес юноши. Но из участка сообщили, что гимназист уже задержан по инициативе самого пристава, который ждет только возвращения Христакиева, чтобы доставить задержанного к нему в кабинет.

Минут через пятнадцать в дверь постучали, вошел Пармаков. Пристав щелкнул каблуками, откозырял, затем быстро вытащил из-под манжета письмо Кольо и положил его на стол.

— Что это?

— Благоволите прочесть, господин судебный следователь. Документ уличающий и, так сказать, вещественное доказательство! — громогласно объявил пристав, потом чинно отступил на шаг и приготовился насладиться эффектом.

Сначала Христакиев никак не мог понять, что он читает, и на лице его появилось недоумение. Он повертел письмо в своих белых пальцах и вернулся к началу. Окончив читать, он весело хлопнул рукой по столу.

— Как к тебе попало это излияние? — спросил он, смеясь и помахивая письмом. — Кто такой этот Николай Рачиков? Уж не сын ли стряпчего? Хороши же наши дела, раз уж и гимназисты стали разбираться в таких вещах!

Пристав, нетерпеливо ожидавший возможности отрапортовать, ничего не понял из замечания Христакиева, но уловил в нем нечто вроде восторга и удовлетворения. Решив, что начальство уже в достаточной мере оценило важность документа, он приблизился к столу.

— Так точно, господин судебный следователь, стряпчего Рачикова сын. Это письмо вручил мне самолично господин околийский инженер. По его показаниям, он получил письмо от своей супруги, а та нашла его в комнате ихней барышни. Мальчишка написал ей письмо и бросил в комнату с камешком. Но не только это сейчас важно, господин судебный следователь, есть и другое. Я теперь догадываюсь, кто убил господина доктора.

Христакиев взглянул на него недовольно.

— Что? Уж не нашел ли ты новые улики?

— Так точно, господин следователь. Вот какая улика. — Пристав полез в карман и положил перед Христакиевым свинцовое кольцо Анастасия. — Найдено сегодня утром у ворот покойного, а я своими глазами видел его хозяина.

— Ничего не понимаю, — нахмурился Христакиев. — Что общего имеет со всем этим кольцо?

— Благоволите осмотреть его, господин судебный следователь. Анархистический череп, имблем. После вскрытия выхожу я, чтобы идти к себе в участок, гляжу — идет по улице, кольцо ищет… Кто? Анархист Сиров, тот самый, известный всему городу бездельник, который против государства. А в письме говорится, что мальчишка своими глазами видел убийцу. Я ему надрал уши в участке, но больше не посмел ничего делать согласно вашему приказанию о ведении следствия вами лично. Виляет, врет! Я сводил его на место преступления по собственному усмотрению. Виноват, господин судебный следователь, не удержался, все ведь становится ясным… Так, по его показаниям, негодяй прошел от него в двух шагах. Убийство — дело рук анархистов. И этот Сиров замешан непременно» заявил пристав с такой убежденностью, что Христакиев смутился.

— У нас есть доказательства, о которых ты забыл. Револьвер и перестрелка с теми двумя, которых мы задержали. А гильзы?! Не спеши замешивать новых людей, пока нет достаточно доказательств.

Пристав покачал головой.

— Эти доказательства могут быть случайными, господин судебный следователь. Как может такой человек, как господин Корфонозов, быть убийцей?

— А кто дает тебе право подозревать, что это дело анархистов? Кольцо — еще не доказательство, что доктор убит анархистом, — сердито возразил Христакиев. Он знал упрямство Пармакова, отдавал себе отчет в том, что оно может спутать все его планы, и вместе с тем сразу же оценил значение находки кольца.

— Я найду и другие доказательства, господин следователь. Дайте мне только мальчишку допросить по-своему, он мне все выложит как на духу.

— Где он?

— Ждет за дверью. Прикажете привести?

Христакиев забарабанил пальцами по столу.

— Не надо спешить, бай Панайот, — тихо произнес он. — Сейчас нам нужно полностью закончить допрос задержанных, потому что у нас есть против них серьезные улики. Даже если убийцами окажутся другие, мы все равно должны идти по этому пути. Тут может вскрыться и кое-что другое.

— Как прикажете, господин судебный следователь, но я уверен, что не они убийцы. Вам и мальчишка об этом скажет…

— Приведи его, пусть войдет, — сказал Христакиев.

Кольо Рачиков вошел в кабинет бледный и испуганный.

С той минуты, когда пристав, взяв его из дома, допрашивал два часа в участке, позволил себе угрожать ему, таскать его за уши и даже ударить, Кольо впал в состояние подавленности и тревоги. К унижению, к страху, что он может выдать Анастасия, «если его подвергнут мучениям», прибавлялась страшная боль, боль от сознания, что Зоя передала его письмо в полицию. Именно это больше всего терзало и угнетало его. Про себя он решил, что ни в коем случае не выдаст Анастасия, что бы ему ни пришлось вытерпеть, потому что тогда он будет «подлец и доносчик» и в глазах своих товарищей станет «полным ничтожеством». Страшная боль, причиненная Зоей, сразила его настолько, что по сравнению с этой душевной болью все физические мучения казались ему куда более легкими. «Так и так все пропало, я коварно обманут, теперь нужно по крайней мере спасти свою честь и достоинство, пусть меня хоть четвертуют», — решил Кольо.

Он вошел, держа в руках измятую фуражку и глядя в пол. Уши у него еще горели. На тонком лице была написана примиренность человека, которому все безразлично. Весь его вид, казалось, говорил: «Я страдаю и презираю вас».

— Подойдите, — любезно сказал Христакиев, оглядев юношу с головы до ног. — Вы сын Тотьо Рачикова?

— Да.

— Вы писали это письмо?

Кольо кивнул.

— С какой целью вы его написали? — Христакиев внимательно разглядывал гимназиста.

— Хотел поделиться кое-какими мыслями.

— С вашей приятельницей? — Христакиев нарочно употребил это слово, чтобы не задеть Кольо. Письмо вызвало у него большой интерес, вид гимназиста ему понравился, и это еще больше подогрело любопытство.

— Нет, я даже незнаком с ней.

— Вы хотите сказать, что вы с ней не знакомились, но знаете ее и питаете к ней чувство, не так ли?

Кольо молчал.

— Да, я понимаю, это интимные вопросы, и нам незачем их касаться. Вы много читаете, господин Рачиков?

— Читаю разные книги.

— Это видно, оттого вы и страдаете. Не нужно этого стыдиться, господин Рачиков, — без малейшей тени иронии продолжал Христакиев, — вы юноша умный, если сумели понять, что заблуждения — главнейшие враги человеческой свободы. Это делает вам честь. И мысли о скорби, которой жили великие люди, тоже делают вам честь. Вы правы и когда говорите о разнице между человеческим духом и душой… Жаль, что мы не познакомились с вами раньше. Но теперь мы познакомимся и сможем иногда беседовать. Вы, вероятно, чувствуете себя непонятым! — с участием произнес Христакиев.

— Дома меня не понимают, — признался Кольо и недоверчиво взглянул на Христакиева, пораженный его пушистыми усами и сочными, как у женщины, губами.

— Эх, обычное дело, с каждым из нас было то же. Но все же нельзя разочаровываться в людях. Вы, вероятно, судите о них только по книгам и по тому, что вас не понимают дома. Вы не правы, не правы. Ни в людях вы никогда не разочаруетесь, ни в жизни. Мы с вами непременно поговорим об этих вещах когда-нибудь в другой раз, а сейчас я вас попрошу рассказать обо всем, что вы видели прошлой ночыо. И поподробней, пожалуйста, — куда вы ходили и что делали, — с сочувствием и просьбой в голосе, но внушительно произнес Христакиев.

Кольо повертел в руках фуражку, враждебно взглянул на стоявшего рядом пристава и рассказал то, о чем уже говорил Пармакову. Любезность Христакиева его не тронула. Он даже почувствовал себя задетым тем, что Христакиев позволил себе разговаривать с ним о слишком интимных вещах и притом таким тоном, который словно нарочно был выбран, чтобы усыпить его внимание и расположить к себе. В этот тон, несмотря на то что в нем не было ни иронии, ни высокомерия, Кольо не поверил.