Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Христакиев на минуту умолк, не сводя с Кондарева внимательного взгляда. На осунувшемся и строгом лице Кондарева заиграла ироническая усмешка, но он промолчал и продолжал глядеть прямо перед собой.

— Я тоже доходил до подобного отрицания и, скажу вам вполне откровенно, — продолжал Христакиев после некоторого колебания (он не мог понять, что означает эта улыбка, и решил, что она прикрывает какое-то смущение и слабость, в то время как сам он был уверен, что выглядит вполне искренним), — готов понять ваше отчаяние. Причина его — военные катастрофы и общие для всей эпохи беды; к ним я добавил бы еще и быстроту, с какой наш народ приобщился к цивилизации. Но я считаю, что моральная задача интеллигенции состоит сейчас в следующем: понимая ужас, царящий сейчас в мире, не распространять его среди народа и не строить на этом ужасе политики, потому что простого человека такая философия согнет в дугу. А для нашего человека с его азиатским взглядом на вещи это еще опаснее, потому что ему не на что опереться, как немцу или французу. Я говорю все это потому, что, мне кажется, я хорошо понял вас отчасти через самого себя, а отчасти, вернее больше всего, через ваш дневник.

Кондарев пытался следить за ходом рассуждения Христакиева. Сначала он слушал не без подозрительности, считая, что все это говорится с заранее намеченной целью запутать его и сбить с толку. Он не забыл двух неожиданных вопросов и был уверен, что после этого потока слов Христакиев опять задаст ему какой-нибудь особо важный вопрос. Так поступает большинство следователей, так поступали и те, которые когда-то его допрашивали. Все его внимание было нацелено на этот ожидаемый коварный вопрос. Но, вслушавшись в слова Христакиева и начав их понимать, Кондарев вдруг понял, что все они продиктованы неудержимой злобой. Казалось, следователь сам сознает это и потому старается быть как можно деликатней. Внезапно Кондарев почувствовал, как в нем подымается такая же ненависть к Христакиеву. Глаза судебного следователя холодно поблескивали, и, хотя он старался выглядеть спокойным и вежливым, левый уголок рта нервно подергивался. Его раздражала ироническая улыбка Кондарева.

В палате наступила тишина, из коридора донеслись шаги секретаря, прохаживающегося возле двери.

. — Вы поучаете меня? — спросил Кондарев, когда молчание стало слишком долгим.

— Почему? Впрочем, пусть даже так, я ведь старше вас по крайней мере лет на восемь, — с улыбкой произнес Христакиев.

— А теперь я хочу спросить вас, 'господин судебный следователь, кого представляете вы? О себе я уже слышал, что не представляю никого.

— Да, вы не представляете никого, кроме самого себя. Вы — продукт наших общественных, даже исторических, условий. Что касается меня, то я представляю определенный, ненавистный вам класс, а он, этот класс, в данный момент представляет государство.

— Я понимаю, кого вы представляете. Вы сами дали мне это понять. Вы, господин следователь, чернорубашечник и провокатор, — отрезал Кондарев, и его нижняя челюсть задрожала. — Вы рассчитываете растрогать меня какой-то моей трагедией, которую вы изображаете и как свою, хнычете о загубленных силах интеллигенции, объявляете меня несчастной жертвой тяжелых условий. Но разве вы сами не такой же их продукт, если разделяете некоторые мои мысли из дневника? — Вы явились ко мне как иезуит. Прошу допросить меня и оставить в покое!

Христакиев встал.

— Ах, вот как вы понимаете мое посещение! Чудесно! — воскликнул он. — Я немедленно исполню ваше желание. Ваша трагедия меня совершенно не интересует, потому что она мне давно знакома. И я не для того говорил о ней, чтобы вас заинтересовать, а чтобы показать, что достаточно хорошо вас знаю.

Он резко открыл дверь и позвал секретаря.

— Начнем, — произнес он и взял портфель из его рук. — Этот револьвер ваш?

Кондарев даже не взглянул на блестящий маузер, который Христакиев подбрасывал на ладони.

— Я уже сказал, что у меня не было оружия.

— Корфонозов рассказал мне, когда и по какому случаю он вам его подарил, отрицать бессмысленно. Револьвер найден в кукурузе вместе с электрическим фонариком вашего товарища, и из этого револьвера вы стреляли по полицейским.

Кондарев молчал.

— Признавайте не признавайте — револьвер ваш. Но, несмотря на это, я жду, что вы скажете.

— Да, револьвер дал мне Корфонозов в прошлое воскресенье.

— Помните, сколько раз вы из него выстрелили?

— Я не стрелял.

— Из револьвера стреляли, у меня в руках гильзы. Не в вашу пользу отрицать доказанное.

— Ну, выстрелил раз, когда — не помню!

— Сколько у вас было патронов?

— Я в барабан не смотрел.

— По этому пункту не настаиваю. В котором часу вы покинули город, с кем были и где встретились со своими товарищами?

— Я все сказал вчера и к сказанному не могу прибавить ничего нового. Мне все равно, я даже не чувствую необходимости защищаться от ваших дурацких обвинений. Делайте что хотите, только убирайтесь поскорее!

— Это не приведет вас к добру! — сказал Христакиев, пряча револьвер в портфель. — Следствие располагает достаточным количеством доказательств, которые я могу сообщить вам уже сейчас. Первое: этим револьвером убит доктор, гильзы налицо. На суде вы заговорите, только смотрите, чтобы не было поздно. — Он отдал портфель секретарю и толкнул дверь.

Кондарев посмотрел ему в спину. Последние слова Христакиева ошеломили его. Неужели Корфонозов не сказал, куда они ходили? Необыкновенный прилив энергии и душевных сил заставил его взглянуть на свое положение с усмешкой. «Итак, я убийца, продукт войны… Почему бы и нет? Только убийца не доктора, а, скажем, самого господина Христакиева…» — вполголоса произнес он и засмеялся.

Христакиев вышел из больницы рассерженный и недовольный собой. Зачем ему понадобилось разговаривать с Кондаревым так задушевно? Из любопытства или чтобы расположить его к откровенности? Выходит, поступок его был недостаточно обдуманным. Ему хотелось понять, что за человек Кондарев; быть может, он даже помог бы ему, если б уловил хоть самый слабый намек на готовность отказаться от своих идей. Это тетрадь сбила его с толку. Трудно поверить, что человек с такими мыслями может быть коммунистом. «Тем лучше, этот тип своим поведением спас следствие… Никакой пользы я от этого не получил. И того, изменника, надо еще раз допросить», — подумал он о Корфонозове, хотя сознавал, что и тут тоже ничего не выйдет. Человеку свойственно ошибаться. В прокуратуре так и решат, что он ошибся, этому никто не придаст значения. Но какой смысл ему отдавать этих людей под суд? Здесь он уже не искал смысла, а подчинялся чувству ненависти и желанию вызвать в городе скандал. «Следствие можно обосновать так, — рассуждал Христакиев, — револьвер того же калибра, девушка, на которую он рассчитывал, его оставила… Других доказательств нет. Второй молчит и не говорит ничего определенного — это-то мне и нужно. Следствию удалось собрать только частичные доказательства».

Идя по аллее, ведущей в город, он вспомнил о том парнишке, который якобы видел убийц, и решил немедленно его допросить.

Горбатый секретарь, семенивший сзади, не решаясь идти рядом с Христакиевым, тихонько покашлял, чтобы напомнить о своем существовании.

— Есть один парнишка, свидетель, которого нужно допросить. Ты послал ему повестку? — строго спросил Христакиев, хотя знал, что ничего подобного секретарю он не приказывал.

— Нет, господин судебный следователь, вы мне не поручали.

— Немедленно вызвать его ко мне. Скажи Пармакову, он знает, как его зовут.

Христакиев всматривался во встречных и, приподымая в знак приветствия шляпу, думал: «Имя доктора стало синонимом добродетельного человека и благодетеля, горожане озлоблены против убийц, а это в мою пользу. Нужно только разжечь их возмущение».

Войдя к себе в кабинет, он приказал секретарю позвонить в полицию приставу Пармакову и выяснить имя и адрес юноши. Но из участка сообщили, что гимназист уже задержан по инициативе самого пристава, который ждет только возвращения Христакиева, чтобы доставить задержанного к нему в кабинет.

Минут через пятнадцать в дверь постучали, вошел Пармаков. Пристав щелкнул каблуками, откозырял, затем быстро вытащил из-под манжета письмо Кольо и положил его на стол.

— Что это?

— Благоволите прочесть, господин судебный следователь. Документ уличающий и, так сказать, вещественное доказательство! — громогласно объявил пристав, потом чинно отступил на шаг и приготовился насладиться эффектом.

Сначала Христакиев никак не мог понять, что он читает, и на лице его появилось недоумение. Он повертел письмо в своих белых пальцах и вернулся к началу. Окончив читать, он весело хлопнул рукой по столу.