Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Из-за позднего времени и отсутствия фельдшера, вызванного к умирающему Янакиеву, а также из-за враждебного отношения двух сестер (они слышали от полицейских, что это убийца) Кондарева, несмотря на все его протесты, долго не перевязывали. Наконец одна из сестер промыла рану и уложила его в полутемной комнатушке, предназначенной для арестантов.

Боль в ноге усилилась, рана продолжала кровоточить. Лампа с закопченным стеклом разливала мутный свет, от нее тянуло керосином. Кондарев попросил полицейского открыть окно, но тот не согласился, и больному пришлось до утра дышать тяжелым, спертым воздухом. Кондарев лежал навзничь на жесткой и неудобной постели, а когда приподнимался, держась за спинку железной кровати, мог видеть только свою забинтованную ногу, вытянутую на сером, без пододеяльника, одеяле, да узкую, выкрашенную белым дверь, за которой сидел полицейский. Арестантская палата воскресила воспоминания о военной тюрьме под Прилепом, и в сознании внезапно возникло убеждение, что его жизнь, как-то независимо от собственной воли, давно уже приняла определенное направление. Судьба вела его за собой с того самого момента, когда он примкнул к восставшим солдатам, и с той поры жизнь его пошла как бы по заранее предназначенному пути…

Кондарев чувствовал, что его душит тоска, жалость по несбывшимся надеждам, но он не позволял себе превратить эту тоску в отчаяние. Как могла возникнуть в нем мысль о предопределении, о судьбе? Он вообразил, что может создать мирную и тихую жизнь. Христина предпочла Костадина, и все мечты рухнули. Завтра в городе станет все известно, его определенно уволят, и тогда мать и сестра останутся без всякой поддержки. А Христина скажет себе: «Хорошо, что я с ним порвала. Вот, оказывается, что он за человек!» Потом, разумеется, все раскроется, следователь поймет, что ошибся. Придется отвечать только за выстрел. Ну что ж! Стрелял потому, что в него стреляли…

От потери крови, боли и поднявшейся температуры Кондарев к рассвету впал в забытье. Керосиновая вонь стала нестерпимой, от духоты кружилась голова. Ему вдруг привиделось туманное весеннее утро. Свет проникает сквозь пробитую англо-французским снарядом крышу сарая, в котором лежат солдаты-бунтовщики, находящиеся под следствием и уже осужденные; приходит конвой кавалеристов с саблями наголо — кого-то уведут на расстрел. Потом перед ним встала заросшая бурьяном мельница и послышался голос Корфонозова: «Этому государству я служил десять лет»; какой-то человечек, словно кукла, прыгал по кровати и кричал: «Мои идеалы! Отдайте мне мои идеалы!» Откуда-то появилась и Христина. Кондарев слышит ее голос, ее соблазнительный смех и думает: «Больше я так не поступлю. Вот повалю ее сейчас на постель, а потом пусть идет к тому». Но какой-то другой голос возражает: «Значит, ты станешь таким же, как он; тот, наверно, уже так и сделал». Потом его вдруг охватил бешеный гнев против какого-то смертельного и коварного врага, которого он давно хотел уничтожить, но все не мог придумать, как это сделать. Маленький человечек и есть враг! Он — то, что осталось в нем самом от прежнего идеалиста, его неизгладимая, ущербная и потому такая крохотная сущность. Человечек живет в нем и сейчас, страдает, кричит об идеалах. А что такое он сам, что создал с того дня, когда отрекся от этого ужасного карлика, этого урода? Ничего существенного, да и что можно создать, пока тот жив? Как это ему раньше не приходило в голову убить карлика? Да ведь это же единственный способ от него избавиться! При этой мысли Кондарева охватывает радость, он бросается на кровать и накрывает карлика руками, но тот ускользает от него, словно мышонок, прыгает на пол, и откуда-то снизу доносится его голос: «Хочешь стать убийцей, хочешь загасить огонь, без которого ты перестанешь быть человеком? Помирись со мной!» Кондарева поражает, что этот отвратительный человечек существует уже давно, а он не сделал ничего, чтобы его уничтожить, жестоко раскаивается в этом и наконец решает молчать и притвориться побежденным. Пусть только тот заберется на кровать, тогда он его схватит! Кондарева охватывает огромная радость, он почти физически ощущает, как держит в руках и стискивает, словно детскую игрушку, отвратительного уродца. Он и вправду с наслаждением душит его (бог знает каким образом оказавшегося у него в руках), но убить его никак не удается. Человечек, словно резиновый, извивается в его пальцах, тает, исчезает и, когда кажется, что с 290 ним покончено, выпрямляется и начинает говорить о каких — то странных и ужасных вещах, про существование которых Кондарев давно знает, хоть и не желает в этом признаться. Охваченный новым приступом ярости, он душит человечка со все большим ожесточением, сжимает изо всех сил, уверенный, что наконец-то сумел его задушить, и вдруг видит, что все напрасно. Человечек только смеется, как ребенок. Кондарев ударяет его кулаком, колотит им по стене и, обливаясь потом, в изнеможении падает…

Когда Кондарев проснулся, был уже день и светило солнце. Кто-то унес лампу. В коридоре постукивали деревянные сандалии, скрипела полуоткрытая дверь.

Кондарев посмотрел на ноги — бинт весь в крови. Боли почти не чувствовалось, но онемевшая раненая нога встревожила его, и он попросил часового позвать сестру. Та долго не шла. Кондарев пришел в ярость. Они хотят сделать его калекой! Что они, с ума сошли? Ухватившись за кровать, он попытался подняться и громко вскрикнул. Дверь открылась. Вошел фельдшер со скорбным небритым лицом — видно, решил носить сорокадневный траур по своему благодетелю.

— Чего вы хотите?

— Ночью рану перевязали кое-как. Я не позволю себя увечить. Вы ответите за все!

Фельдшер недовольно поморщился, то ли ему пришло в голову, что этому человеку он обязан пятьюдесятью тысячами левов, то ли его испугало бледное, лихорадочное лицо больного.

— Ну-ка, давайте посмотрим, — сказал он и приказал вызвать сестру, чтобы промыть рану. Потом сунул под мышку Кондареву градусник и пощупал пульс.

— Не тревожьтесь. Рана не опасная. Через две недели заживет. Ваша мать и сестра внизу* Если хотите сообщить им что-нибудь, я передам.

— Скажите, чтоб они не верили пустым разговорам и принесли чего-нибудь поесть. Вы, видно, собираетесь уморить меня голодом!

— Сейчас вам принесут чай, — сказал фельдшер.

Кондарев попросил открыть окно. Оставшись один после перевязки и напившись чаю, он несколько успокоился. Горький вкус во рту пропал, нервное напряжение постепенно ослабло, мысль прояснилась. Поверят ли мать и Сийка тому, что он убийца доктора? Ну, пусть даже и поверят, что из того? Завтра или послезавтра все узнают правду об этой дурацкой случайности, которая свалилась на его голову. Нет, не поверят — ни они, ни товарищи…

Кондареву захотелось выглянуть в окно, но страх, что рана опять откроется, заставил его остаться в постели; он принялся перебирать в памяти все, что случилось с ним со вчерашнего вечера: прогулка к мельнице, нападение, допрос. И чем больше подробностей восстанавливала его память, тем спокойнее он становился. «Сказать, зачем мы ходили, или не сказать — все равно. Меня будут кормить, я полежу, лишь бы нога осталась целой. А когда поправлюсь, посмотрим, как свести с ними счеты…» Кондарев устроился поудобнее и вдруг с удивлением заметил, что даже не вспоминает о Корфонозове. Почему его так раздражает бывший майор? Чем вызвана глухая неприязнь к нему? Кондарев попытался понять причину и вспомнил разговор, который они вели по дороге к мельнице. Ничего особенного Корфонозов не сказал. Он перечислял возможности восстания; как военный, подсчитывал силы, перечислял воинские части, которыми может располагать правительство. Кондарев связал эти рассуждения с планом Корфонозова создать тайный склад оружия у него в доме и почувствовал к нему недоверие. «Завел меня туда, из-за него меня и ранили… Ну, это уже малодушие», — прервал он себя, спеша прогнать нехорошее чувство к приятелю.

На обед ему принесли суп и жаркое. Кондарев поел и, почувствовав себя вдруг страшно усталым, захотел спать. Часового сменили. Из города доносился звон церковного колокола.

В четыре часа дверь палаты с шумом отворилась. Часовой кому-то отдал честь. Кондарев очнулся и увидел в проеме двери белый халат фельдшера. Рядом с ним стоял Александр Христакиев, из-за его спины выглядывал горбатенький секретарь.

— Принесите стул и какой-нибудь столик, — сказал Христакиев фельдшеру, прежде чем переступить порог.

Он был тщательно выбрит, в щегольском светлосером костюме, в белой шляпе-панаме и белых туфлях. По палате сразу же разнесся запах «Шипра». Осматриваясь, словно раздумывая, где лучше поставить стол и стул, следователь повернулся спиной к Кондареву и ни разу не взглянул на него.

Кондарев выпростал из-под одеяла руки и приподнялся на подушке. Он решил, что Христакиев, поняв свою ошибку, пришел освободить его, но следователь даже не поздоровался, несмотря на свою обычную вежливость.