Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Миновав главную улицу, Кольо незаметно для себя оказался на площади Кале и только тут понял, что ноги сами принесли его к дому Лальо Ганки на. Он представил себе, как Лальо встретит его, как пренебрежительно посмеется над всеми его тревогами. И вдруг вспомнил об учителе Георгиеве. «Вот к кому надо пойти. Он, только один он может мне помочь», — подумал юноша и решительно повернул к дому Георгиева. В эту минуту Кольо еще не знал, о чем будет говорить с учителем, можно ли ему довериться, но твердо надеялся, что разговор с Георгиевым поможет ему выйти из трудного положения и успокоит. Не постучавшись, юноша отворил некрашеную калитку и вошел во двор учительского дома.

Молодые вишенки, уже пооблетевшие, запыленные, бросали тень на грубо сколоченную скамью. От частых поливок дворик казался свежим и прохладным, а булыжник, которым была вымощена дорожка вокруг дома, позеленел от плесени.

Захлопнув за собой калитку, Кольо увидел учителя, сидевшего на скамейке под вишнями, как всегда в старых брюках и разношенных домашних туфлях на босу ногу. Георгиев поглаживал бородку и смотрел прямо перед собой, на коленях у него лежал большой серый кот. Увидев Кольо, учитель поднялся и сбросил кота на землю.

— Иди, иди сюда, как раз вовремя явился, — сказал он и нетерпеливо взмахнул рукой. — Сижу я тут с моим котом и размышляю. Хочется мне походить по городу, узнать, что нового слышно об этом позорном убийстве. А выйти не могу — небрит. Вот ты мне сейчас все и расскажешь.

Кольо уселся на скамью, застланную потертым одеяльцем, снял фуражку и вздохнул.

— Да я потому к вам и пришел, — сказал он. — Меня арестовали сегодня, и сейчас я прямо с допроса. Со мной на днях произошло столько ужасных неприятностей, господин Георгиев!

— Арестовали тебя? Почему? Что общего имеешь ты с этим делом? — скорее испуганно, чем с удивлением и участием спросил учитель.

— Ровно ничего, но я, сам того не желая, попал в свидетели, и теперь меня будут таскать по судам. Морис Метерлинк прав, изображая человечество слепым. Все мы слепцы, и всех нас подстерегают злые силы. Судьба, господин Георгиев, не в нас, она в поступках других людей. Кто-то что-то совершает, я не имею к этому никакого отношения, но обстоятельства так запутываются, что отвечать приходится и мне. Вы не можете себе представить, как я запутался! — Кольо старался придать себе страдальческий, озабоченный вид и в то же время сохранить достоинство зрелого и умного человека, попавшего в трагическую ситуацию.

— Оставь в покое и Метерлинка и судьбу, расскажи, как произошла эта ужасная история. Что общего у тебя с убийцами? Был ты там, что ли? — нетерпеливо воскликнул учитель и заложил руки за спину.

— Ну да. Я их видел. Троих…

— Кого? Кондарева и Корфонозова?

— Нет, не их, совсем других, — вздохнул Кольо и начал рассказывать.

Георгиев жадно его слушал, мял ладонью бородку и не отрывал пристального взгляда от Кольо, который расцветил начало своего рассказа множеством подробностей, но слишком кратко и бегло описал, как убийца пробежал мимо него с револьвером в руке.

— Погоди, погоди! — воскликнул Георгиев, почувствовав, что он что-то скрывает. — Говоришь, он пробежал совсем близко от тебя. Как же ты мог не узнать его? Как не разглядел, кто был этот человек?

— Как я мог разглядеть? Темно было, как в могиле. Заметил только, что он высокий. И вообще, лучше бы мне его совсем не видеть. С какой стати все это свалилось на мою голову? Все это, если хотите, из-за письма. Кто бы мог подумать, что эта девушка такая мещанка, господин Георгиев! И, если хотите знать, это меня и, мучает больше всего. А следователь — он и есть следователь… Не я же убийца в самом деле, чтобы бояться. Но меня будут унижать в полиции именно из-за этого письма, потому что в нем, должен вам сказать, я написал нечто вроде признания. Не прямо, конечно, косвенно… но все же… Э, да что там говорить, глупость я сделал, думал, она меня поймет, а оказалось, что она просто глупая гусыня, — горестно заключил Кольо.

Только теперь, как часто бывает с людьми, попавшими в трудное положение, Кольо понял, что зря он заговорил о Зое. Ведь он пришел сюда не для этого, а чтобы поделиться мучившей его тайной. А теперь, раз уж он не решился рассказать Георгиеву все, ничего хорошего из этого разговора не получилось.

Георгиев тоже был не очень доволен.

— Подожди-ка, о каком признании ты говоришь? Ты что-то скрываешь. Говоришь, он был высокий. Я знаю одного высокого, не дай бог, чтобы это был он, не дай бог! Пусть хоть весь мир станет свидетельствовать против Кондарева (за его товарища я не отвечаю, я с ним не знаком), я все равно скажу — нет! Кондарев может повести за собой толпу и с нею распотрошить весь свет, но убить кого — нибудь с целью грабежа — это абсурд! Ну-ка, посмотри мне в глаза! Я твой учитель, ты всегда доверял мне, и я тебе тоже верю. Отвечай, но честно, как мужчина. Не был ли похож этот человек на Анастасия Сирова? — Учитель встал со скамьи и впился глазами в Кольо.

Кольо опустил голову.

— Говори, говори смело, я тоже скажу тебе кое-что. Впрочем… Почему бы и нет?.. Но если я и скажу, это тоже что-нибудь да значит… Был он похож на Сирова? — все так же шепотом продолжал настаивать Георгиев.

Кольо колебался. Признаться — означало посвятить в тайну учителя и, свалив бремя со своих плеч, обратиться к нему за советом. Для того ведь он и пришел! Но как Георгиев посмотрит на все это? Правда, учитель был «идейным человеком» и мог понять, что это преступление — не обыкновенный грабеж. По мнению юноши, он принадлежал к тем редким людям, которые «понимают трагичность жизни и не придерживаются глупых законов». Учтя все это, Кольо решился наконец довериться учителю, но на всякий случай не полностью. Помогло этому также обещание Георгиева сказать, что побудило спросить его о Сирове.

— Да, этот человек был похож на Анастасия, — признался он.

Георгиев вскочил со скамьи и потащил его в дом.

— Идем отсюда. Тут нас могут услышать. Идем, мой мальчик… Так я и знал! Ах, господи, я давно этого ждал; давно… — зашептал он в чрезвычайном волнении.

Он ввел Кольо в свой кабинет, быстро закрыл окна и, остановившись посреди комнаты, торжественно поднял руку.

— Чтоб ты не смел ничего от меня скрывать! Он это был, скажи? Он? Ты его узнал, не может быть, чтобы ты, да не узнал его! Даже если ты не признаешься, я уверен, что это он. Ох, этот человек давно уже ходит по краю пропасти, давно… Он сам говорил мне весной, что собирается произвести экспроприацию и что даже глазом не моргнет при этом… И произвел. Убил хорошего, несчастного человека! И я пускал его сюда, советовал ему… Разумеется, для того и пускал, чтобы советовать. Ну вот, вот конечный результат!

Георгиев торжественно изрек все это, не давая юноше прийти в себя. Кольо не ожидал, что учитель, которого он так уважал, встретит его признание именно таким образом, и уже сожалел о том, что пришел. Георгиев зашагал по комнате.

— Об этом я и думал, когда ты пришел, даже спать не мог после обеда. Еще утром, услышав об убийстве, я вспомнил о его бесстыдном заявлении, и подозрение угнездилось в моем мозгу,* словно ворона. Это он! Он и никто другой! Расскажи мне, мой мальчик, расскажи всю правду, потому что и мое сердце обливается кровью, и моя гражданская совесть уже заговорила.

— Да в чем признаваться-то? Убийца действительно был похож на Сирова, но я не очень уверен, — сказал Кольо, вертясь как на иголках, пораженный суровостью Георгиева и все еще надеясь, что все кончится общими сожалениями о заблудшем Анастасии.

Георгиев смотрел на него повелительно.

— Лжешь, лжешь! Ты растерян, ты хитришь, я вижу. Ах, как знаю я вас, молодежь! Выходцы из села, я всегда говорил это, потому что в этом-то и беда, главная беда всего нашего народа. Пусть некоторые славословят крестьян болгарских, трудолюбивых, не знаю уж еще каких, пусть славословят их сколько хотят, но они не понимают главного, существенного. Крестьянин хорош, пока он пашет землю, но, став горожанином, он, может быть, только в третьем поколении цивилизуется, приобретет хоть немного гражданского сознания и перестанет мыслить, как бай Ганю! Но этого мало, за ним не стоит история, да он и ломаного гроша не даст за свою историю, которая к тому же и жалка. Крестьянин прислушивается к истории одним ухом только для того, чтобы закрутить ус и сказать: «Да, были у нас и Крум Грозный, и Симеон Великий».[92] А его образованные сыновья отрекутся и от этого — подавай им памятники, книги, церкви и города. Они прочтут историю других больших народов и, окончательно презрев свою собственную, станут смеяться над ней и говорить: «Кирилл и Мефодий — ценности воображаемые», как говорил и этот висельник Анастасий. И тогда они хватаются за великие идеи, за политику, за самые крайние взгляды. Потому что нет у них под ногами почвы, а верить во что-то надо… Вы, молодые, все такие, но и мы были не лучше, хоть и учились в Европе, хоть и лиценциаты! Я только теперь начинаю отдавать себе отчет во всем. Нет, так дальше продолжаться не может! И слушай, мальчик, умный человек должен учить людей здравому смыслу. Даже если оставить в стороне мораль, здравый смысл оставить в стороне нельзя. Раз ты уверен, что это был Анастасий, ты должен сказать об этом следователю, должен выполнить свой гражданский долг. Пора, мой мальчик, пора уже и нам стать гражданами своей страны!