Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Хочешь Чехова? Тебе надо что-нибудь полегче, раз ты болен, — сказал Георгиев.

— Чехова? Ладно, это неплохо, я его мало читал.

Учитель быстро вытащил книгу и еще быстрее запер шкаф.

— Иди ложись, ступай! И самый крепкий человек может разрушить здоровье, если не будет беречься.

Анастасий взял книгу левой рукой. Взглянул на Кольо. Его тонкие губы раздвинулись, блеснули в сумерках зубы, но в глазах было видно страдание.

— Ну, юноша, как идет учение? — спросил он полушутливо, полустрого, как взрослые говорят с подростками. — Есть в дневнике двойки?

— Сейчас каникулы, господин Сиров, — кротко ответил Кольо.

— Ах да, я и не сообразил… Иногда мне снится, что я ученик, держу экзамены, а совсем не готов и все удивляюсь, как это так, ведь я давно кончил… Ну что ж, мне, пожалуй, пора уходить?

Вопрос был адресован учителю.

— Иди, иди, лечись, — сказал Георгиев.

— Видно, значит, что я болен! Сильно заметно, что меня лихорадит? Вот, смотрите, я не дрожу, даже и рука не дрожит, а дрожь все-таки есть. — Анастасий протянул все ту же левую руку. — Прошлой ночью меня схватило, то есть еще с вечера. Согрелся и уснул. А утром опять началось. Наверно, малярия. Плохо, что действует на настроение, на здоровье-то мне наплевать.

По всему было видно, что гость не собирается уходить. Он даже поудобнее устроился на миндере и попросил у Георгиева сигарету, которую, однако, не закурил. — а знаешь, бай Антон, жалко, что я не адвокат. Я бы взялся бесплатно защищать Кондарева и его товарища. Итак, есть два тезиса: или убили, или не убивали. Возьмем второй — не убивали. Тогда, черт побери, выпустите их на свободу! Первый — убили. Но тогда им надо целовать руки, как благодетелям. Вывести их на площадь, и пусть все горожане целуют им руки, как митрополитам. Это был бы самый справедливый приговор, какого мир еще не видывал. Тогда я откажусь от анархизма. Ха-ха-ха!.. Произойдет бескровная революция, попы тут же сбреют бороды, а богачи попрячутся по своим норам. Какое огромное значение может иметь правосудие! — воскликнул Анастасий в болезненном порыве вдохновения, не обращая внимания на сидящих как на иголках собеседников. — Да этак можно в какие-нибудь пять дней преобразовать мир, перевернуть его во имя разума вверх ногами. Эх, почему я не адвокат!.. Я бы такую речь закатил в суде! Юристам пришлось бы забраться под стол, а Фемиде — снять с глаз повязку…

Он злобно взглянул на учителя, словно лишь сейчас заметил, что тому не терпится освободиться от его присутствия.

Георгиев беспокойно топтался возле стула. Кольо вертел в руке фуражку. Наступило молчание.

— Прощайте, — сказал Анастасий, подымаясь с миндера. — Ты сегодня скучен, бай Антон. Или, может, я вам помешал?.. Ничего, мы наш разговор еще продолжим. Прощай и ты, юноша, мне и вправду надо полечиться. Знай сверчок свой шесток.

Он вышел из комнаты, не подав руки, ожидая, что учитель, как обычно, проводит его до калитки. Но Георгиев не двинулся с места. Анастасий уже закрыл за собой дверь, но тут же вернулся.

— На прошлой неделе я потерял свой перстень. Привык к нему, и без него мне как-то не по себе. Может, обронил его где-нибудь у вас? Я, кажется, последний раз был здесь в пятницу? — спросил он, показывая свою правую руку.

— Будь он здесь, жена давно бы его нашла, — ответил Георгиев.

— Ну ничего, черт с ним!

Когда дверь наконец закрылась за ним, Георгиев обеими руками схватился за голову.

— Он это, он и никто другой! — И кинулся опускать на окнах занавески.

— Но ведь он болен, господин Георгиев, вы же видите! Нет, это не он, теперь я все вспомнил и вижу, что ошибся. Совсем не он, тот был гораздо выше, — сказал Кольо.

Георгиев торопливо зажег лампу.

— Ты что, утешить меня хочешь? Или и вправду не уверен? Дай бог, дай бог… Как всякий человек с воображением, и главное с воображением литературным, я возможно, склонен к преувеличениям, но именно поэтому очень ясно, как через лупу, воспринимаю все подробности. Дай бог, чтобы я ошибался. Буду доволен, счастлив буду, но это долго не протянется. Шила в мешке не утаить, мой мальчик, у лжи короткие ноги.

Георгиев повесил лампу на гвоздь над столом и повернулся к Кольо.

— Вот увидите, господин Георгиев. Теперь я уверен, что это был не бай Анастасий. У того была фуражка, а бай Анастасий фуражку никогда не носит. И походка у него другая. Меня сначала обмануло внешнее сходство, так что-то показалось, но как только бай Анастасий вошел, я сразу понял, что ошибся, — энергично заметил Кольо, стараясь говорить убедительно.

Георгиев пристально взглянул на него живыми, испуганными глазами, но Кольо храбро выдержал его взгляд.

— Ну, дай бог, дай бог… — задумчиво произнес учитель, сел за стол и затих, словно его вдруг оставили душевные силы. Утомление и скорбь отразились на его лице. Свисающая с потолка лампа бросала тень на противоположную стену.

— Пришел, чтобы обеспечить себе алиби, вспомнил, наверно, все глупости, которые наговорил мне когда-то, — словно про себя сказал Георгиев. — Но дай бог, чтобы это было не так, дай бог… Ты судебным властям расскажи все, что видел, не скрывай ничего, пусть совесть твоя будет чиста. Человеческое счастье в том и состоит — в чистой совести и в душевном спокойствии. Теперь ступай, я устал, да и поздно… А завтра, если тебя вызовут к следователю, приходи опять, — добавил он грустно.

Через открытую дверь кухни Кольо увидел жену Георгиева. Она сидела за накрытым столом скрестив руки. Красивое лицо женщины казалось грустным, словно мысли ее витали где-то далеко и были чужды всему происходящему в доме. Кольо хотел поздороваться, но женщина его не заметила. Юноша вышел на улицу все с той же тревогой на душе и с твердым намерением до конца хранить свою тайну.

На другой день были похороны доктора Янакиева.

Слух об оставленных им миллионах взволновал жителей К. Убитый врач чрезвычайно возвеличился во мнении горожан. Правда, он и раньше пользовался большой известностью, лечил очень многих в городе, но только теперь все словно бы поняли, какое благородное и патриотичное сердце было у покойного. В городе уже с благоговением обсуждали мероприятия, которые предстоит осуществить на докторские деньги, поговаривали, что кое-кто из исполнителей завещания может нагреть на этом руки, что недовольные родственники опротестуют его и начнут процесс и тому подобное. Особенно много говорили о золоте, которое, мол, составляло громадную сумму, и опасались, что оно будет оценено не выше установленного банком курса. Вообще жители К. приняли все это так близко к сердцу, что даже дети узнали о завещании и будущем благоденствии города.

Уже в два часа перед домом Янакиева собралась огромная толпа. Женщины из Кале и нижней слободки, пришедшие скорее из любопытства, чем из уважения к памяти покойного, ремесленники и даже случайно оказавшиеся в городе жители дальних горных деревушек заполнили улицу и были готовы принять участие в траурной процессии. Слух о том, что в отпевании примет участие его преосвященство митрополит Тырновский, еще больше усилил интерес к погребению. Говорили, что владыка остановился у Хаджидрагановых и оттуда, как положено, проследует в нижнюю церковь, где будет происходить служба. Совет городской общины прибыл в полном составе во главе с кметом — все в черных костюмах и с траурными лентами на рукавах. Представители различных организаций и благотворительных обществ, околийский начальник Хатипов, церковный хор, друзья и родственники Янакиева сновали по двору или смиренно стояли у дверей, ожидая выноса тела. Хаджи Драган, в черном костюме и котелке, пришел вместе с сыном. Никола, поддерживая отца под руку, повел его прощаться с покойным. Убийство в немалой степени способствовало тому, чтобы забылись и история с монистом, и ссора со стариком. Старый Христакиев взял на себя все хлопоты по организации похорон, несмотря на недовольство обеих двоюродных сестер доктора. Старые девы чувствовали, что ими пренебрегают, что их обделили, и их птичьи физиономии выражали откровенную злобу. Сестры торчали, словно вороны, по обе стороны поставленного в зале гроба, беспокойно шныряя глазами по сторонам. Пришел Манол Джупунов с женой и старой Джупункой. Александр Христакиев с группой молодых людей, среди которых были судья и профессор Роге в, ожидали выноса тела во дворе.

Из дома донеслось пение попов и плач служанки. Запах ладана плыл по улице, где перед катафалком уже стояли ребятишки с хоругвями и нетерпеливо топтались, отгоняя мух, крупные кони в черных попонах.

Наконец вынесли тяжелый, усыпанный цветами гроб и поставили его на катафалк под пение молитв и тихое позвякивание кадил.

Процессия двинулась к нижней церкви, во дворе которой должны были похоронить доктора, как того заслуживал благодетель и почетный гражданин. Подобных похорон город еще не видел. На главной улице к процессии присоединилось много народу, ее длинный хвост настолько вытянулся, что идущие в конце едва слышали пение хора и с трудом могли видеть сухо поблескивавшие хоругви. Из окон и с балконов выглядывали дети и взрослые. Говор и топот сотен людей напоминал гул горного потока. Перед катафалком шли девять священников и дьякон, прибывший из Тырнова с митрополитом, сзади — двоюродные сестры доктора, исполнители завещания, близкие друзья и знакомые покойного — почти вся городская буржуазия.