Дневник А.С. Суворина - Алексей Суворин

Absence nouvelles officielles Roberts cause surprise. Impression produite par depeche Petersbourg «Daily Telegraph» pretendent general Kouropatkin aurait sounds plan occupation Herat mais empereur aural', repousse toute idee profiter situation actuelle etant resolu eonserver attitude strictement neutre «Russenbaux».

Неужели эту телеграмму Витте не показали? Министр внутренних дел имеет копии со всех телеграмм, получаемых другими министрами и может даже читать их письма. Такова его привилегия. Он, директор почт и телеграфов и начальник 3 отделения получают копии со всего. Министр и начальник 3 отделения имеют и ключи к шифрованным телеграммам.

Буренин и Сигма получили приглашение на «Гамлета» сегодня.

К. П. Победоносцев был в книжном магазине и говорил с Ф. Ив. о том, что мы хотели сократить розничную продажу газеты за то, что кто-то употребил по отношению к Сальвини священное выражение «Слава тебе, показавшему нам свет». Фед. Ив. выразил мнение, что «не Суворин ли это написал?» — «Этого не может быть», — возразил К. П. А это был я. Ах, какие пустяки они ловят и как слона они не примечают!»

…Александр III русского коня все осаживал. Николай II запряг клячу. Он движется и не знает куда. Куда-нибудь авось придет.

14 февраля.

Вчера был в Эрмитажном театре и смотрел «Гамлета» в исполнении вел. кн. Константина Константиновича. Но у него ни сколько дарования. Сноснее других тень отца и актер, говорящий монолог о Гекубе. Полоний говорил не дурно, но без всякого комизма. Сам Гамлет ни говорить, ни ходить по сцене не умеет. Часто он просто смешон. Тянет, кому-то подражает, очевидно думает, что он что-то даровитое, что он что-то объясняет в этом Гамлете. В одном монологе он ругал короля, обращаясь к его креслу, которое, наконец, изломал. Он при этом поднял голос, рычал, кричал, но во всем этом ни капли души, ни одного тона сердечного. Меня удивило, что он выходил на аплодисменты публики, как обыкновенный актер. Но и аплодисменты были жиденькие, хотя зал был полон, так что многие стояли. Начало было назначено в 2 часа, началось в 3 без десяти минут. Оказалось, у них не было гримера и, вообще, беспорядок у них большой. В антракте я вышел и бродил по комнатам. Публика тоже вышла, но вся держалась в зале, примыкающем к театру. Хожу и вижу Сальвини, который идет по направлению к парадной лестнице. У Волконского я его не видал. Думаю, подойду к нему. Да нет, не надо. Продолжаю ходить. Сальвини возвращается; я подошел к нему и отрекомендовался. Любезности. Заговорили о его сыне, с которым я знаком. «Князь хочет его пригласить на высокий пост. Il faut le passer», — говорит он мне с приятной улыбкой. Наконец, он обращается ко мне с просьбою. Оказывается, он приехал на спектакль вместе с князем Волконским через правленский подъезд, где осталась его одежда. — «Вел. кн. пригласил меня, я не мог отказать ему, но я хочу обедать, мне вечером сегодня ехать, но меня не выпускают. Князя Волконского не могу найти. Хотел уйти через правленский подъезд (entree administratif, как он выражается), — меня не пускают, пошел по парадной, — там никто по французски не знает, и вот я не знаю, что делать. А мне ужасно есть хочется». Я позвал солдата и велел его проводить.

— «Это посол?» — спросил солдат.

— «Актер, но больше посла», — отвечал я ему.

— «Скажите, чтоб мне вызвали карету, князя Волконского», — говорил Сальвини.

Сказал и это. Солдат мне потом сказал, что все сделали: одели и посадили в карету.

Таким образом, я сделал доброе дело — освободил Сальвини от тюремного заключения в Эрмитажном театре, где Гамлета играл наш великий князь.

Я прослушал сцену в театре, где вел. князь полз по эстраде, на которой происходило представление. Все это было глупо и по-детски воистину. Когда король со свитой ушел, великий князь три раза принимался хохотать, и это было еще глупее. И чего им надо, этим великим князьям? Зачем они маленьких Неронов разыгрывают и заставляют себе аплодировать эту челядь петербургскую?

Сегодня приглашали в главное управление по делам печати. На лестнице, на площадках встретился с Исаевичем. Поговорили. — «Здесь холодно», — сказал Исаевич, — «А мы вас дежурим». Я подошел к двери, она открылась в это время и я нос с носом с Амфитеатровым. — Он был красен, как рак. Никогда так близко я не стоял к нему. — «Здравствуйте, Алексей Сергеевич», — сказал он и протянул руку. Я взял ее. — «А я думал, что вы не хотите меня знать. Я поклонился вам в театре, а вы отвернулись. Вы не заметили». — «Нет, заметил, но вы мне сделали гадость. Не в том она, что вы ушли из газеты. Это — ваше право. И я мог тоже уйти. Но вы распустили обо мне, что я будто бы просил министра внутренних дел или Соловьева, чтобы было запрещено продолжать полемику по студенческому вопросу. Этого никогда не было и не могло быть. Я мог желать бог знает чего. В моей жизни бывали минуты, когда я желал убить человека, отравить его, но я никогда не убивал. Мы с вами ссорились, я ругал вас, однажды мы готовы были броситься друг на друга с ножами (история с Бурениным), но мы говорили и договаривались. Я считаю себя по отношению к вам безупречным». — «Да, вы имеете право сказать это», — сказал он. — «И вы все-таки сделали это. Вы обязаны были поговорить со мной». — «Мне кн. Ухтомский сказал». — «Кн. Ухтомский лгал». — «И В. И. Ковалевский». — «Да у меня есть его письмо, где он говорит совсем противоположное тому, что вы говорите». Он замолчал. — «Я вас любил, Алексей Сергеевич». — «И я вас любил», — отвечал я ему, — «несмотря на то, что ссорился с вами… Это было «род недуга». — «Но я поступил так не без борьбы. Если б вы знали, как мне это было тяжело. Но это было такое нервное время». — «А что со мной было, вы это видели, и все таки не пришли ко мне, не объяснились, а поверили нелепым слухам. Я не способен на то, в чем вы меня обвиняли».

Я мог бы ему сказать, что он продолжал настаивать на этой клевете в «России», что он приписывал мне то, чего я не говорил, напр. уверял, что в то время, когда вся Россия «вопит» о том, чтоб освободили от классицизма, я один будто бы настаивал на этом, тогда как ничего подобного я не говорил. Да мало ли что? Он остался мне должен до 15 тысяч, я ему ни разу не заикнулся об этом долге. Да бог с ним!

Кн. Шаховский — очень милый и разумный человек. Он извинился, что тревожит меня, а не сына, но он это делает по приказанию Сипягина, которого неприятно поразила моя фраза относительно Сальвини, которую я посоветовал Давыдову сказать Сальвини, вместо длинной и нелепой речи, которую он говорил на сцене Сальвини, под суфлера, по русски — «Слава тебе, показавшему нам свет!» На эту фразу тотчас указал кн. Мещерский, за ним и Сипягин. Он хотел непременно наказать или на три дня отнять розничную продажу. Но кн. Шаховской уговорил его, сказав, что это — возглашение, вроде «мир всем» и т. д. Тогда Сипягин ему сказал: «Вызовите Суворина и скажите ему, что я хотел его за это наказать, но вы не согласились». Я поблагодарил, заметив, что за слова наказывать — последнее дело. — «Но министр в этом отношении очень щепетилен». Затем стали говорить о министре графе Муравьеве, который непременно добивается того, чтобы «Новое Время» наказали материально за то, что оно не разделяет политики его. Этот болван желает фимиама, который мы ему не курим. — «С ним просто беда нам: он докладывает государю, потом лезет к нам». Тот непременно бюро желает учредить, где будут давать сведения и запрещения и говорить об известных вопросах. Он назначает для этого Нератова, вероятно, думает прославиться. Я думаю, что осел останется ослом, хоть осыпь его звездами. У него и вид шулера. Буренин сидел около него в театре и думал: «вот лицо шулера». — Это был Муравьев. Витте говорил мне о нем, как о человеке, который ничего не делает и ничего не понимает.