Дневник А.С. Суворина - Алексей Суворин

28 сентября.

Вчера продолжал читать «Идиота» Достоевского. Отчасти, в подробностях, это — продолжение «Преступления и Наказания».

Я помню, какое впечатление произвела моя статья, без подписи, о смерти Достоевского, Я называл его «учителем». Лорис-Меликов, прочитав ее, как рассказывал А. А. Скальковский, тотчас поехал к государю и выхлопотал пенсию вдове. Григорович приехал ко мне; говоря, что он плакал. Многие плакали. Я разжалобился. Вдова Достоевского понимала очень хорошо значение этой агитации. Она поцеловала мне руку. Удивительный тогда был этот подъем в Петербурге. Как раз это перед убийством императора. Публика бросилась читать и покупать Достоевского. Точно смерть его открыла, а до того его не было. Он умер бедно, едва сводя концы с концами. Сама Достоевская ходила к книжникам на толкучку и продавала книги романов своего мужа, по одному, по два экземпляра, с большой уступкой. Достоевский возобладал над Тургеневым только после своей смерти. Во время пушкинских дней в Москве, после его знаменитой речи, я пошел за сцену его поздравить. Он шел мне навстречу в зал и сказал радостно:

— «А что? Мы победили, победили! Женщины мне руку целуют!». Несколько девушек несли ему по залу в это время большой лавровый венок.

Вчера я написал письмо Я. А. Плющику о переделке им «Преступления и наказания». Она мало удовлетворительна, не драматична. Конец можно было бы сделать гораздо эффектнее, напр., в больнице или на каторжных работах. У него на берегу большой реки разговор Раскольникова и Сони.

Сколько происшествий — Дрейфус, Мамонтов, биржевой крах. Банки затрещали. Петербургские дамы, гвардейские офицеры, Трансвааль, заговор в Париже, Форт Шаброль… А у нас — дождь, дождь, дождь, и золотая валюта трещит. Шарапов, кажется, прав. Витте трещит вместе с нею. Муравьев — в Париже, Горемыкин — там-же, обеды и, конечно, политика. Издали, все это кажется какой-то сказкой, романом, который читаешь в газетах ежедневно от главы до главы.

4 октября.

Сегодня «Преступление и наказание» в переделке Плющика-Плющевского. Третьего дня, на репетиции, когда я настаивал на выпуске двух картин, он сказал, что возьмет пьесу назад, я ему крикнул, что в таком случаев через неделю нарежу, как и он, сцен из «Преступления и наказания» и буду их давать. Он обиделся. Вчера он мне рассказывал о своей любви ко мне.

Отправил письмо Нотовичу:

«Многоуважаемый Осип Константинович. Вы не правы, говоря, что будто бы, с моей точки зрения, все произведения таких «стариков», как Грибоедов, Гоголь, Бомарше, Мольер, «должны быть окончательно сданы в архив». Разговор идет о «Пикквике» Диккенса. Диккенс — романист, и может идти в сравнение только с романистами. «Пикквик» — роман, а не комедия, комедию же о «Пикквике» написали вы. Отсюда отнюдь не следует, что комедия о «Пикквике» равна роману о «Пикквике» и что комедия о «Пикквике» равна комедиям Грибоедова, Гоголя, Мольера, Бомарше. Очень может быть, что сам Диккенс, как драматург, был бы второстепенным талантом, если бы он, будучи по таланту романистом, стал бы писать драмы и комедии. Я, вообще, против переделок пьес из романов и не знаю ни одной переделки во всемирной литературе, которая считалась бы литературным произведением. Я очень желал бы вам угодить, но данным случаем не могу воспользоваться для этого».

6 октября.

Вчера репетиция «Добрыни» В. В. Самойлова. Пьеса очень сложная. Сам автор — человек даровитый. Профессия — архитектор. Сын знаменитого артиста В. В. Самойлова.

8 октября.

В 8 часов вечера, на Преображенской, д. №25, сын генерала Афросимова, служащий в министерстве внутренних дел, женившийся 4 июня на баронессе Корф, застрелился в висок. Жена тотчас уехала.

11 октября.

От Нотовича ругательное письмо, где он Буренина ругает мертвецом, грязною собакою. Буренин получил от него еще более ругательное письмо. Он написал ему ответ, очень колкий, но потом решился разорвать письмо и предать его забвению. Я возвратил ему его письмо с надписью на нем — «Вы — сумасшедший, Осип Константинович; возвращаю вам вашу глупость обратно».

16 октября.

Жена Я. П. Полонского приходила. Принесла его стихотворение, которое он больной продиктовал ей в мае 1898 года.

— «Сколько вы хотите за него?» — «150 р.», — отвечала она. Я сказал, что 10 руб. дам. Оно очень неважное и в нем 20 строк, (напечатано в № 8491). — «Мне нужно на панихиду, на памятник», — сказала она. — «Тогда я лучше так дам вам эти деньги на панихиду, на памятник». — «Так я не хочу»… Я дал ей 150 руб. Она сказала — «Как вы великодушны». Я сказал — «Никакого тут великодушия нет».

Сегодня поместил «Маленькое письмо» о кн. Волконском, новом директоре театра. Оно 350-ое. Сделали мне в типографии 5 оттисков моей пьесы «Героиня», в 3-х действиях. Послал Ив. М. Литвинову, В. А. Крылову, П. Н. Буренину и Мите. Надо много страсти для монологов в пьесе, а у меня ее нет. Перечитывал и казалось холодно.

Что делать с пьесой кн. Д. Голицына — не знаю. Знаю только, что она плоха. Сегодня прибегал Плющик и сообщил, что вместо Горемыкина — Сипягин, а вместо Соловьева — Голицын. Вот тут и попробуй отказать в постановке. Плющик тоже себя везде пропагандирует: мне, мол, предлагают или предложат место Соловьева, но я не возьму. Предложить, конечно, и ему могут. Голицын — талантливый беллетрист.

Был Сигма. Он говорил, между прочим, очень прозрачно, что князь Ухтомский, собираясь отстаивать окраины и проповедовать для них всякие «вольности», в то же время брал деньги: с того 400 руб., с того 20 000 р., с того 50 000 р. Возможно ли это? Я знаю только, со слов Прасолова, директора департамента иностранных исповеданий, где Ухтомский служил, что он продолжает получать свое жалование и награды в размере более 3000 руб., хотя в департамент никогда не является.

27 октября.

Софью Михайловну завтра хоронят на Александро-Невском кладбище. Я был сегодня на панихиде. Вот так и меня станут готовить в землю. Также свечи будут гореть, также будут ждать конца панихиды, чтоб разойтись и обменяться несколькими незначащими словами, также буду я лежать, никому не нужный, даже земле! И все будет кончено.

В «России» сегодня прегнусная статья обо мне, с намеками, самыми облыжными, с воспоминанием о «мартовских днях», «когда доблестное и мужественное поведение его по университетскому вопросу нашло такую яркую оценку в поголовном негодовании русской интеллигенции». Или вот эти строки из той же статьи (№ 182): «Дубельт и Бенкендорф презирали Булгариных и Гречей, которые, по их приказу, душили всякую живую мысль на Руси, но не могли презирать, хотя, может быть, и ненавидели врагов своих, носителей этой мысли — Пушкиных, Лермонтовых, Белинских».