Остров Немого - Гвидо Згардоли

Но никто, кроме, может быть, самого Мортена, не понимал Видара по-настоящему. Его нечасто видели в городе, а когда кто-то причаливал к острову, он, конечно, выходил, но был немногословен. В сердце этого хрупкого застенчивого юноши таилось что-то очень большое.

Его любимым временем суток был закат: он выносил стул на крыльцо, садился на него верхом, скрестив руки и облокотившись на спинку, и сидел так, наблюдая, как солнце уходит за горизонт. Или отправлялся рыбачить на другую сторону острова, где компанию ему порой составляла парочка тюленей. Он не был поэтической натурой, склонной к созерцанию природы только потому, что та совершенна, возвышенна и так далее. Просто любил тишину и искал ее. Вот почему ему так нравилось работать на маяке.

Мортен научил его всему, что знал, а это оказалось немало. Море каждый день напоминало Видару, что его родители и брат там, на дне. Их корабль затонул, сбитый немецкой торпедой.

Вся его семья на дне этого самого моря, ставшего могилой и колыбелью, моря, из которого он воскрес. Но ненавидеть его Видар не мог.

Временами он задумывался о том, какой могла бы стать его жизнь, не будь в ней злосчастной немецкой подводной лодки.

Он представлял себя вместе с настоящими родителями в доме, чем-то похожем на тот, где он жил сейчас, или на берегу моря – прямо как здесь. Но он не мог вспомнить лиц отца и матери и в итоге заимствовал их облик у приемных родителей, Мортена и Лив. То была странная и мучительная игра воображения, которая всегда возвращала его сюда, на остров.

Порой он чувствовал себя так, будто его разделили или даже разорвали на две части: одна покоилась на дне моря, вместе с теми, кто погиб при крушении «Сейера», а другая дежурила на маяке. Такой была вся его жизнь с того момента, когда Мортен вырвал его из холодной хватки воды. Всё происходящее на острове Видар воспринимал с некоторой отстраненностью, стараясь не вмешиваться. Пусть неосознанно, но он поступал именно так. Поэтому и к изготовлению акевита отнесся равнодушно.

Это была какая-то полужизнь: ни да ни нет. Жизнь в неопределенности.

– Вы меня поняли?

Немецкий офицер ритмично похлопывал по ноге кожаными перчатками, которые держал в правой руке. Красная повязка со свастикой выделялась на фоне безупречной черной формы, словно кровавый бинт.

– Так поняли или нет? – повторил офицер. Он неплохо говорил по-норвежски. Но его светлые пушистые усики выглядели так комично, что Видар едва сдержался, чтобы не рассмеяться, и молча кивнул.

– Мне нужны имена всех, кто живет на острове. Вы должны написать их здесь. – Офицер сунул Видару бумагу, и тот увидел пустые графы, которые нужно было заполнить.

– И я хочу знать, есть ли евреи, – продолжил офицер. – Кроме того, согласно предписаниям, маяк не должен светить. Я лично буду сообщать часы его работы.

– Какие еще часы? – спокойно сказал Видар. – Маяк зажигают за два часа до заката и гасят на рассвете. Так он работает уже больше века. Что тут сообщать?

– Послушай, ты, недоумок, – выдохнул офицер прямо в лицо Видара. – Если не хочешь, чтобы этот остров сгорел вместе с кучкой живущих на нем оборванцев, ты научишься держать язык за зубами и начнешь делать то, что я говорю.

В подтверждение своих слов он вытащил из кобуры табельный пистолет Люгера и ткнул стволом в шею Видара:

– Теперь всё ясно?

Именно немецкая подводная лодка уничтожила семью Видара, и, хотя офицер, который сейчас бравировал заряженным пистолетом, скорее всего, в то время был всего лишь ребенком, в нем текла та же немецкая кровь, его отец или дядя вполне могли нажать кнопку запуска торпеды, которая потопила «Сейер». Да, Видар был согласен с тем, что дети не должны отвечать за грехи отцов, но сейчас он стоял в шаге от того, чтобы отобрать оружие и направить его против угрожавшего ему человека. Видара сдерживала лишь мысль о четырех вооруженных до зубов солдатах, стоявших на страже возле катера в гавани.

Подошел Мортен. Его быстрые уверенные шаги никак не выдавали волнения. Он всё видел с маяка.

– Вот и я, – сказал он. – Я что-то пропустил?

– Этот ваш помощник, – ответил военный, не опуская пистолет, – он что, тупой или как?

– Видар – нормальный парень, – улыбнулся Мортен. – Вы, наверное, просто не поняли друг друга.

Офицер уставился на обоих. Наконец он убрал пистолет в кобуру.

– Сделаете, как приказано, – заключил он, – и проблем не будет.

– Мы сделаем, – заверил Мортен.

Всё это время Видар спокойно смотрел на немца, не отводя взгляд. Когда он увидел, что тот уходит, то сунул руку в карман и нащупал плотную бумагу с посланием. Видар получил его сегодня утром. Оно лежало, надежно спрятанное, внутри лосося, одного из дюжины в ящике. Видар сжимал бумагу и думал, что у командира той немецкой подлодки могло быть такое же лицо – высокомерное, с нелепым пушком под носом.

2

В тот вечер в комнате смотрителя, сидя за столом, Видар еще раз прочитал послание.

Открой банку в восемь вечера, глядя на закат.

Закрой прежде, чем всё испортится.

Послание было зашифрованным. «Банка» означала свет маяка, отраженный экраном в определенном направлении – на закат, то есть на запад.

Чтобы узнать точное время, надо было прибавить число месяца, 6 октября, к указанному времени – получалось два часа ночи. И, наконец, маяк следовало погасить прежде, чем его заметят.

Послание было без подписи, но Видар прекрасно знал, что оно от партизана Арне. Он узнал его почерк. О своей связи с освободительным движением Видар не рассказывал никому, даже Асбьёрну. Не хотел рисковать. Именно поэтому Арне обратился к нему, а не к кому-то еще на острове.

В два часа ночи