Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я хочу прочь отсюда, прочь, сволочи, мерзавцы, ведь я же вовсе не хочу заниматься такими делами! Он изо всех сил старался передвинуть ноги, смешное дело, неужели не уйти? Он сделал какое-то движение. Нет! Словно его облепило тестом, никак не отодрать ноги от земли. Но вот наконец дело пошло, пошло. С трудом пошло, но пошло. Франц помаленьку продвигается вперед, пускай себе те крадут, а он смоется. Он снял пальто, вернулся во двор, медленно, боязливо, но пальто надо швырнуть им в рожу, бросил пальто в темноту, к стене дворового флигеля. И снова замелькал свет, мимо Франца пробежали двое, нагруженные целыми тюками таких же пальто, к воротам подъехали обе машины. Пробегая мимо, один из тех двоих снова ударил Франца по руке. Железный удар! «Все в порядке?» Это был Рейнхольд. Пробежали еще двое с корзинами, и еще двое, туда и сюда, без огней, мимо Франца, который только и мог, что кусать губы и сжимать кулаки. Люди носились как полоумные по двору и в воротах, вперед, назад, в полной тьме, иначе они испугались бы Франца, ибо это был уже не Франц, тот, кто там стоял. Без пальто, без шапки, с вылезшими на лоб глазами, стоял он, засунув руки в карманы и напряженно вглядываясь, не узнает ли он чье-либо лицо, кто это, это кто, неужели нет ножа, постой, кажется, в куртке, погодите, братцы, вы еще не знаете Франца Биберкопфа, вы его узнаете, если только посмеете его тронуть. Но тут выбежали один за другим четверо с тюками, и кто-то маленький, кругленький взял Франца за руку: «Идем, Биберкопф, поехали, все в порядке».
И Франца грузят вместе с другими в большой автомобиль. Рейнхольд сидит рядом с ним, давит его своим костлявым телом, это другой Рейнхольд. Едут без огней. «Чего ты меня давишь?» – шепчет Франц; эх, нет ножа!
«Молчи ты, заткнись. Чтоб у меня никто пикнуть не смел». Передняя машина мчится вовсю; шофер второй машины оборачивается, дает полный ход, кричит в открытое оконце: «За нами погоня!»
Рейнхольд высовывает голову из окна: «Ходу, ходу, за угол». А та машина не отстает. И тут при свете промелькнувшего фонаря Рейнхольд вдруг видит лицо Франца, Франц так и сияет, и на лице у него блаженство: «Чего смеешься, скотина, совсем одурел?» – «А почему бы мне не смеяться, не твое ведь это дело». – «Не мое дело, что ты смеешься?» Этакий бездельник, этакая дрянь! И вдруг Рейнхольда пронизало что-то такое, о чем он не думал в продолжение всей поездки: это тот же самый Биберкопф, который его подвел, который отбивает у него женщин, это же доказано, этакий наглый, жирный боров, которому я как-то поведал всю свою жизнь. И вдруг Рейнхольд не думает больше о поездке.
Воды в дремучем лесу, вы раскинулись так безмолвно. Так страшно спокойно раскинулись вы. Не шелохнется ваша поверхность, когда буря бушует в лесу, когда гнутся высокие сосны, рвутся меж их ветвями тонкие паутинки и подымается вокруг треск и стон. И буре до вас не достать.
Этого парня, думает Рейнхольд, так и распирает от самодовольства и жира, он, наверно, рассчитывает, что тот автомобиль нас догонит, а я вот сижу перед ним, и он, скотина, говорил мне такие вещи про женщин, а я должен почему-то сдерживаться?
Франц беззвучно продолжает посмеиваться, глядит назад в маленькое оконце на улицу, да за ними погоня, их накрыли; погодите же, это вам в наказание, и если даже он сам, Франц, при этом засыпется, то и им не придется больше над ним измываться, мошенники, бродяги, бандиты!
Проклят человек, говорит Иеремия[478], который надеется на человека. Он будет как вереск в пустыне и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой. Лукаво сердце более всего и крайне испорчено; кто его узнает?
Рейнхольд украдкой делает знак сидящему напротив него человеку, в автомобиле сменяются свет и тьма, погоня продолжается. Рейнхольд незаметно просунул руку к дверной ручке, как раз возле Франца. Машина полным ходом заворачивает в какую-то широкую аллею. Франц еще раз оглядывается назад. Но вдруг его хватают за грудь, тянут вперед. Он хочет встать, с размаху бьет Рейнхольда по лицу. Но тот чертовски силен. В автомобиль врывается ветер, влетает снег. Франца толкают наискосок, через тюки товара, к открытой дверце. Он кричит и пытается схватить Рейнхольда за горло. Тогда сбоку ему наносят палкой удар по руке. Второй из едущих в автомобиле сильным ударом толкает его в левое бедро. Франца сталкивают с тюков сукна и выпирают лежачего в раскрытую дверцу; он цепляется ногами за что только может. Руки его обхватывают подножку.
Тут он получает удар палкой по затылку. Нагнувшись над ним, Рейнхольд выбрасывает его тело на улицу. Дверца захлопывается. Автомобиль преследователей с грохотом проносится по живому человеку. В снежной вьюге погоня продолжается.
Какая радость, когда восходит солнце и появляется его живительный свет[479]. Газовое освещение может потухнуть, электрическое – тоже. Люди встают, когда задребезжит будильник; значит, начался новый день. Если перед тем было 8 апреля, то теперь – 9-е[480], а если тогда было воскресенье, то теперь – понедельник. Год не изменился, месяц – тоже нет, и все же произошло какое-то изменение. Мир продвинулся куда-то дальше. Солнце взошло. В точности еще не установлено, что представляет собой Солнце. Астрономы уделяют много внимания этому телу. Оно, по их словам, является ядром нашей планетной системы, ибо наша Земля – только маленькая планета, что ж в таком случае мы? Когда восходит солнце и люди радуются, им следовало бы, в сущности, печалиться, ибо что есть человек, ведь Солнце в 300 000 раз больше Земли, и сколько есть еще разных цифр и нулей, которые все говорят лишь одно, что мы нуль или ничто, ровно ничто. Собственно, даже смешно чему-то тут еще радоваться.
И все же люди радуются, когда появляется яркий солнечный свет, на улицах, в комнатах, всюду оживают все цвета, и ясно выступают лица и их черты. Приятно осязать формы руками, но счастье – видеть, видеть, видеть цвета и линии. И люди радуются и могут показать, что они такое, что они делают, что переживают.
