Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

не думает, сидит, пьет, греется. Радость Франца становится еще более бурной, когда приплелся в кепке, какие носят десятники[474], и в толстой зеленой солдатской шинели – кто же такой? А у кого еще такие борозды на лице? Кто еще так волочит ноги, как будто ему приходится вытаскивать их одну за другой из вязкой глины? Конечно же, это – Рейнхольд! Тут уже Франц чувствует себя совсем как дома. Вот и прекрасно! С Рейнхольдом он пойдет куда угодно, что бы ни случилось. «Как, и ты с нами?» – тянет Рейнхольд в нос и ходит, волоча ноги. «Как это ты решился?» Тогда Франц принимается рассказывать о драке на Алексе и как он помог длинному Эмилю. Те четверо жадно слушают, Пумс все еще что-то пишет, подталкивают друг друга локтями, а потом начинают попарно перешептываться. Кто-нибудь из них все время занимается Францем.

В 8 часов пускаются в путь-дорогу. Все тепло закутаны, и Франц тоже получает теплое пальто. Он сияет и говорит, что такое пальто охотно оставил бы себе, а также, черт побери, и каракулевую шапку. «А почему бы и нет? – отвечают ему. – Сперва только надо их заслужить».

Пошли, на улице темно, хоть глаз выколи, и слякоть невообразимая. «Что ж мы будем делать-то?» – спрашивает Франц, когда они уже на улице. «Сперва, – отвечают ему, – надо раздобыть автомобиль или два. А затем привезем товар – яблоки[475] или что придется». Они пропускают много автомобилей. Наконец, на углу Менцерштрассе стоят две машины, их берут, рассаживаются и айда вперед.

Обе машины едут друг за дружкой добрых полчаса. В темноте не разобрать, куда заехали, не то в Вейсензее, не то в Фридрихсфельде. Ребята говорят: старик, вероятно, сперва хочет справить какие-нибудь дела. А затем останавливаются перед домом на какой-то широкой аллее, может быть, это Темпельгоф, ребята говорят, что тоже не знают, и дымят вовсю.

Рейнхольд сидит в первом автомобиле рядом с Биберкопфом. Но какой же у этого Рейнхольда теперь другой голос! Он уже не заикается, говорит громко, четко, сидит вытянувшись в струнку, как штабс-ротмистр; он даже смеется, и другие в автомобиле слушают его. Франц берет его под руку и шепчет ему на ухо, под шляпу: «Ну, Рейнхольд, дружище, что скажешь? Разве я не хорошо уладил это дело с бабами? А?» – «Еще бы, прекрасно, прекрасно!» Рейнхольд хлопает его по коленке, ну и рука у этого парня – прямо какая-то железная! Франц так и прыскает со смеху: «Неужели же мы, Рейнхольд, будем ссориться с тобой из-за девчонки, а? Такая еще и не родилась, а?»

Жизнь в пустыне бывает порою очень тяжела[476].

Караван ищет, ищет путь и не находит его, а в один прекрасный день, много времени спустя, обнаруживают только побелевшие кости людей и верблюдов[477].

Друг за другом едут теперь автомобили по городу, после того как Пумс снова сел на свое место с каким-то чемоданом. Ровно в девять они останавливаются на Бюловплац. И теперь вся компания шествует пешком, разбившись на группы по два человека. Проходят под виадуком городской железной дороги. Франц говорит: «Вот мы уже почти и на Центральном рынке». – «Хорошо, но сперва надо взять товар и доставить его на место».

И вдруг тех, которые шли впереди, уже больше не видать, это близ Кайзер-Вильгельмштрассе, возле самой городской железной дороги, а затем и Франц со своим спутником нырнули в какие-то темные открытые ворота. «Пришли! – говорит спутник Франца. – Сигару можешь теперь бросить». – «Почему?» Тот сдавливает ему руку, вырывает у него сигару изо рта. «Потому что я так сказал!» И тоже исчезает в темном дворе раньше, чем Франц может что-нибудь сделать. Как это понять? Оставляют человека стоять в темноте. Где ж они все? А когда Франц ощупью пробирается по двору, перед ним вспыхивает карманный фонарик, ослепляет его, это Пумс. «Эй вы, послушайте, что вам тут нужно? Вам тут делать совершенно нечего, Биберкопф, ваше место у ворот, караулить. Ступайте назад». – «Вот как? А я думал, мне придется носить товар». – «Глупости, ступайте назад, разве вам никто ничего не сказал?»

Свет тухнет, Франц ощупью пробирается назад. В нем что-то дрожит, он с усилием проглатывает слюну: «Что же это тут делается? Где остальные?» Он стоит уже у самых ворот, как вдруг сзади подходят двое… Ах ты дьявол, да ведь тут воруют, ломают замки, прочь, прочь отсюда, Франц, прочь, катись, как с ледяной горы, одним махом, хоть водою до Александрплац. Но его хватают, держат, один из них – Рейнхольд, ну и железная же у него лапа! «Что ж, тебе никто ничего не объяснил? Стой здесь, карауль». – «Кто, что объяснил?» – «Не валяй дурака, дело серьезное. Неужели у тебя своей смекалки нет? Ладно, не притворяйся. А теперь стой и, чуть что, свисти». – «Я…» – «Заткнись, дубина!» И на правую руку Франца обрушивается такой удар, что его всего скорежило.

Франц стоит теперь один в темном проходе. Он дрожит мелкой дрожью. Чего он тут стоит? Надули его, втянули-таки в грязную историю. А этот сукин сын еще и ударил. Те там позади крадут, черт его знает, что крадут, но только это ж не торговцы фруктами, а воры, громилы. Длинная аллея темных деревьев, железные ворота, после вечерней проверки все заключенные обязаны укладываться на покой, летом им разрешается не ложиться до наступления темноты. Это же воровская шайка и Пумс их главарь! Уйти? Не уходить? Уйти? Что предпринять? Заманили человека; вот сволочи. Заставили стоять на стреме.

Франц все еще стоял, дрожал, ощупывал вспухшую руку. Заключенные обязаны не скрывать заболеваний, но и не измышлять таковых; под страхом наказания. Во всем доме – мертвая тишина; с Бюловплац доносятся автомобильные гудки. А в глубине двора слышались какой-то треск и возня, вспыхивал порою карманный фонарик или кто-то шмыгал в подвал с потайным фонарем. Одурачили нашего Франца, загнали в угол, но только уж лучше есть черствый хлеб с картошкой, чем стремить тут для таких жуликов. В этот момент на дворе сразу вспыхнуло несколько фонариков, Францу почему-то вспомнился человек с открытками, вот чудак так чудак! И Франц не в силах был сдвинуться с места, словно зачарованный; это с тех пор, как Рейнхольд его ударил, да, с тех самых пор он стоял, точно его гвоздем прибили. Он хотел, очень хотел, но не мог, что-то крепко держало его. Мир сделан из железа, и ничего нельзя с ним поделать, он надвигается на вас, как огромный каток, ничего не поделаешь, вот он ближе, ближе, бежит прямо на вас,