Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

Мы радуемся и в апреле небольшому количеству тепла, подобно тому как радуются цветы, что могут расти. Значит, должна же быть какая-то погрешность, какая-то ошибка в этих страшных числах со многими нулями.

Взойди, солнце, взойди, ты нас не испугаешь. Все эти бесконечные километры нам совершенно безразличны, так же как и твой диаметр или объем. Жаркое солнышко, взойди, яркое светило, взойди. Ты – не велико, ты – не мало, ты – радость!

Из вагона парижского норд-экспресса только что весело вышла маленькая невзрачная фигурка с огромными глазами, в роскошном меховом манто и с двумя крохотными пекинскими собачками, Блэк и Чайна, на руках. Вокруг нее – суетня фотографов и кинооператоров. Раквиль, слегка улыбаясь, покорно выносит всю эту процедуру, больше всего она рада огромному букету бледно-желтых роз, который поднесла ей испанская колония, потому что слоновая кость – ее любимый цвет. Со словами: «Мне безумно интересно взглянуть на Берлин», знаменитая женщина садится в автомобиль и исчезает из глаз приветствующей ее толпы в утреннем тумане города[481].

Книга шестая

Теперь вы уж больше не видите, чтобы Франц Биберкопф пьянствовал или скрывался. Теперь вы видите, что он смеется: по одежке протягивай ножки. Он страшно злится, что его к чему-то принудили, отныне никто его больше ни к чему не принудит, хотя бы и самый сильный человек. Темной силе он грозит кулаком, он чувствует – что-то противостоит ему, но он не в состоянии распознать это, и потому должно еще случиться так, что молот обрушится ему на голову.

Нет оснований отчаиваться. На протяжении всей этой истории, до тех пор, пока я не дойду до ее жестокого, страшного, горького конца, я еще часто буду повторять эти слова: нет оснований отчаиваться. Ибо человек, о котором я вам рассказываю, хотя и не обыкновенный человек, все же является обыкновенным постольку, поскольку мы его прекрасно понимаем и порою говорим себе: мы могли бы шаг за шагом поступать так, как он, и испытать то же самое, что и он.

То, что я рассказываю о Франце Биберкопфе, который, ничего не подозревая, вышел из дому, против своего желания принял участие в краже со взломом и был сброшен под автомобиль, – сущая, страшная правда. И вот он лежит под колесами, он, который, несомненно, делал самые искренние усилия, чтоб вести порядочный, дозволенный и законный образ жизни. Так неужели ж тут нет оснований отчаиваться, какой же, где же смысл в этой наглой, отвратительной и жалкой бессмыслице, какая лжеидея должна быть вложена в нее? А может быть, из нее должна быть даже выведена вся дальнейшая судьба Франца Биберкопфа?

Но я говорю вам: нет оснований отчаиваться. Я уже кое-что знаю, и, быть может, те, кто это читает, тоже кой о чем уже догадываются. Истина медленно обнажает здесь свое лицо, надо пережить это вместе с Францем, и тогда все станет ясно.

Чужое добро идет впрок

Рейнхольд так разошелся, что немедленно предпринял дальнейшие шаги. Домой он вернулся лишь в понедельник, в обед. Прикроем, возлюбленные братья и сестры, огромнейшим, этак метров в десять квадратных, плащом любви к ближнему промежуток времени от воскресенья до этого момента. Сделать то же самое по отношению к предшествовавшему времени мы, к сожалению, не могли. Удовлетворимся установлением факта, что, после того как в понедельник в положенное для этого время взошло солнце и затем в Берлине началась обычная сутолока и суетня, Рейнхольд ровно в час дня, то есть в 13 часов, выставил из своей комнаты сверхсрочную Труду, которая у него зажилась и не желала убираться. Как хорошо в субботу мне, тулли-тулли, когда козел бежит к козе, тулли-тулли[482]. Другой писатель, по всей вероятности, придумал бы теперь для Рейнхольда какое-нибудь возмездие, но я же, право, не виноват, что такового не последовало. Рейнхольд был в веселом настроении, и вот, для повышения этого веселого настроения, на предмет усиления веселости, он выставил вон Труду, ту самую Труду, которая отличалась постоянством и поэтому не желала выметаться. Собственно говоря, сам он этого тоже не желал, но сей поступок совершился, несмотря на его нежелание, до некоторой степени автоматически, главным образом при участии его среднего мозга: дело в том, что человек этот был сильно наспиртован. Таким образом, ему содействовала сама судьба. Наспиртование состоялось в те моменты, которые мы отнесли к минувшей ночи, и, чтоб продолжать наше изложение, нам остается только спешно разъяснить некоторые детали. Рейнхольд, этот слабовольный человек, который казался Францу таким смешным и который до сих пор никогда не отваживался сказать женщине резкое или решительное слово, смог вдруг в час дня страшно избить Труду, вырвать ей волосы, расколотить о ее голову зеркало, а под конец, когда она подняла крик, в кровь расквасить ей морду, да так, что эта морда еще вечером, когда Труда пошла показаться доктору, вся вспухла. Девчонка за несколько часов утратила всю свою красоту, а именно вследствие рукоприкладства со стороны Рейнхольда, которого она и хотела привлечь к ответу. Но пока что ей приходилось мазать губы мазью и молчать. И все это, как сказано, Рейнхольд смог потому, что его большой мозг был одурманен несколькими рюмками шнапса, вследствие чего его средний мозг, который был у него вообще более развит, перевесил.

Сам он, к концу дня кое-как очухавшись и придя малость в себя, с изумлением констатировал в своей комнате некоторые перемены, которые можно было только приветствовать. Труда исчезла. И притом – без остатка. Ибо ее корзина тоже исчезла. Далее, зеркало было разбито, а на пол кто-то некультурно наплевал, э, да плевки-то ведь с кровью. Рейнхольд постарался сообразить, откуда сие. Его собственный рот был цел и невредим, значит это Труда тут наплевала, а он, стало быть, набил ей морду. Это открытие привело его в такой восторг и восхищение самим собою, что он громко расхохотался. Подняв с пола осколок зеркала, он стал смотреться в него: ай да Рейнхольд, здорово ты ее, я от тебя ничего подобного не ожидал! Молодец, Рейнхольдхен, молодец! И рад, и доволен. Даже по щеке себя потрепал.

А затем задумался: Что, если ее кто-нибудь другой выставил – Франц, например? То, что произошло вечером и ночью, было ему еще не совсем ясно. Не доверяя себе, он позвал хозяйку, эту старую сводню, и стал у нее осторожно допытываться, был ли у него в квартире какой-нибудь скандал. Ну та и пошла: так и надо,