Робеспьер - Эрве Лёверс

Франции. Но мы ему ответили, что марсельцы никогда не склонят головы ни перед королём, ни перед диктатором (аплодисменты)"[179]. Парижский представитель Панис напрасно отрицает приписываемые ему слова, рассказ взволновал Собрание. Суматоха достигает своего апогея, когда на трибуне в свою очередь предстаёт Марат: "У меня в этом собрании много личных врагов (все, все, - вскричало всё собрание, в негодовании поднявшись) [источником отчёта служит враждебная газета]"[180]. В Конвенте парижские депутаты чувствуют себя всё ещё очень одинокими.

В последующие недели атаки против Парижа и его депутатов становятся всё более многочисленными, иногда прямые, иногда скрытые. Требовать, чтобы Конвент был защищён стражей, набранной в восьмидесяти трёх департаментах, значит утверждать, что он в опасности в среде парижан; обличать мятежную Коммуну, значит ставить под сомнение её законность и её деятельность; беспокоиться из-за "анархистов" и "смутьянов", угрожающих республике, значит разжигать подозрительность и усиливать отторжение по отношению к большей части депутатов от столицы. Для Робеспьера согласованность атак неслучайна или невинна; она показывает антинародные устремления бриссотинцев. 28 октября в Якобинском клубе он выражает это в формулировке: "Они, наконец, почтенные, порядочные граждане республики, мы же — сброд и санкюлоты"[181]. В этой фразе заключено больше, чем сказанные им слова. Повторяя категории, которым противостоял Лафайет, снова беря на себя ответственность быть народом, Робеспьер отождествляет жирондистов с генералом-дезертиром, но также с "аристократией богатства", которую он разоблачал в период Учредительного собрания. Конечно, речь идёт о том, чтобы скомпрометировать противника; если смотреть шире, Робеспьер убеждён, что, под маской республиканизма, Бриссо и его друзья не хотят демократии.

Для контратаки оратор выбирает Якобинский клуб, где его авторитет неоспорим. 28 октября председательствует Дантон. На трибуне Робеспьер кратко формулирует суть Революции как беспрестанную борьбу зародившейся свободы против клеветы. Именно эта последняя вызывает волнения, препятствует торжеству принципов и угрожает теперь республике. Но не будем волноваться, заверяет он, "интриганы республики"[182] будут разоблачены. На следующий день (29 октября) он продолжает своё контрнаступление на поле противника. В этот день жирондистский министр Ролан собирается представить Конвенту свою критическую сводку о ситуации в Париже и одно письмо, вновь обвиняющее Робеспьера. Перед лицом тех, кто требует напечатать речь и разослать в департаменты, представитель борется, чтобы получить слово: "Как, - говорит он с гневом, - обвиняемый человек не будет иметь права добиться, чтобы услышали голос невинности? – Скажите: преступления, - кричат вокруг него. […] – Таким образом хотят подавить добрых граждан, отличных патриотов? – Скажите: негодяев, - восклицают ему снова"[183]. Раздражённый и резкий, Робеспьер замечает, что никто не осмелится обвинить его в лицо; тотчас бриссотинец Луве поднимается и восклицает, что он осмелится; тогда Барбару, Ребекки и другие делают то же самое.

Выступление было подготовлено. Подходя к трибуне, рассказывает Робеспьер, Луве "извлекает из своего кармана объёмистую речь", которую он будет читать в течение почти двух часов. Момент важный, поскольку он показывает контрастность представлений о Робеспьере. В то время, как он стал для многих Неподкупным, в то время, как он остаётся потомком цареубийцы Дамьена для контрреволюции, его видят и как диктатора общественного мнения, возможного тирана; безусловно, подобные обвинения были ему адресованы и летом 1791 г., и весной 1792, но никогда с таким напором. Луве объясняет, что Конвент находится в опасности из-за честолюбия одного человека, который сумел обмануть народ, став его "идолом". Этот человек так много говорил о нём, о его добродетелях, о его достоинствах, он так прославлял "силу, величие, доброту, суверенитет народа", вплоть до того, чтобы назвать народом себя, что обрёл силу Цезаря или Кромвеля. Для своей "фракции", утверждает оратор, "он был богом"; именно в качестве узурпатора он участвовал в заседаниях Коммуны, навязывал декреты Законодательному собранию, провоцировал убийства. "Итак, ты шёл большими шагами, Робеспьер, к этой диктаторской власти, жажда которой тебя мучила". Обличительная речь, не щадящая и Марата, против которого потребовано немедленное обвинение, заканчивается списком претензий, заслуживающих расследования, как уверяет Луве: "Робеспьер, я обвиняю тебя в том, что ты издавна клевещешь на самых честных, на лучших патриотов […]. Я обвиняю тебя в том, что ты прилагал все свои силы к преследованию и унижению национального представительства […]. Я обвиняю тебя в том, что ты постоянно выставлял себя в качестве объекта идолопоклонства […]. Я обвиняю тебя в том, что, пустив в ход все средства интриги и устрашения, ты подчинил своей тиранической власти собрание выборщиков Парижа. Я обвиняю тебя в том, что ты явно добивался высшей власти"[184]. Робеспьер не отвечает; он хочет остаться холодным, спокойным и довольствуется тем, что для его ответа будет назначен день.

Неделю спустя, утром понедельника 5 ноября 1792 г., Конвент увидел редкостное стечение народа; спозаранку около тысячи человек толпятся на трибунах. "В порядке дня был Робеспьер", - пишет "Лё Патриот франсэ" ("Французский патриот"). Его поклонники пришли в большом количестве; его поклонники или, скорее, его поклонницы, числом от семи до восьми сотен… Некоторые не упускают случая высмеять эту плохо объяснимую популярность: "Спрашиваешь себя порой, почему за Робеспьером тянется столько женщин, - отмечает "Кроник де Пари" ("Парижская хроника"), - у него дома, на трибуне Якобинского клуба, у Кордельеров, в Конвенте? Это потому, что Французская революция представляет собой религию, а Робеспьер создал в ней секту[185] […] Он заставляет следовать за собой женщин и слабых духом". Безусловно, он пленяет. Молодостью и элегантностью немного старомодного оратора, всегда тщательно одетого, причёсанного и напудренного, как если бы постоянство его принципов читалось в постоянстве его манеры одеваться? Своей смелостью в ораторской битве, чувством вызова, сопротивлением атакам Собрания? Своими популярными речами? пылом, выбором слов, искусством pathos, силой убеждения? Начиная с периода Учредительного собрания, у него была своя публика, и публика преданная.

Сразу после того, как он разместился за трибуной, Робеспьер надевает свои очки, объявляет, что он собирается оправдаться, затем спокойно спрашивает: "В чем меня обвиняют? В том, что я будто бы замышлял диктатуру (молчание), триумвират (снова молчание) или трибунат"[186]. Он иронически продолжает: "Более определенного мнения на этот счет у моих противников нет. Переведем все эти несколько разношерстные понятия, почерпнутые из римской истории, словом «высшая власть», которое мой обвинитель употребляет в ином месте"[187]. Начинается один из тех блестящих пассажей, которые восхищают его слушателей. Полностью отрицая стремление к диктатуре, он описывает свои битвы летом 1792 г. и оправдывает