Робеспьер - Эрве Лёверс

в славе отдать должное добродетелям этого неподкупного гражданина, - читаем мы в протоколе, - Собрание единодушно постановило, что оно пошлёт ему курьера, чтобы уведомить его о справедливости, которую только что воздали ему его сограждане". Но вновь избранный выбирает Париж. Собрание Па-де-Кале также избрало Карно, законодателя и бывшего члена Розати; Гюфруа, который раньше заседал рядом с Робспьером в епископском зале; и ещё молодого Филиппа Леба, жизнь которого вскоре будет так тесно связана с домом Дюпле. Огюстен Робеспьер не мог избираться здесь – он собирается представлять Париж, как и его брат. Для тех, кто не признал 10 августа, а они были многочисленны, собрание Кале было скандальным: "Роберспьеры [sic] и другие выборщики из окрестностей добирались пешком, - отмечает адвокат Гарнье, - с сумкой на спине, с огромной палкой в руке и на ходу вопя против королевской семьи, против духовенства и дворянства". Они держали Собрание в "постоянном исступлении", продолжает он, открыто враждебном королевской власти, символы которой были разбиты по всему городу.

21 сентября 1792 г. около четырехсот членов Конвента, представляющих Париж, располагаются в Манеже, вместо Законодательного собрания; они представляют немногим более половины избранных и среди них много бывших законодателей, враждебных монархии. Одна из их первых мер – это декрет, согласно которому "королевская власть отменена во Франции". Накануне, 20 сентября, Робеспьер ответил "присутствует" во время поимённой переклички и отправился в архивы Собрания, чтобы записаться в большой реестр представителей. В тот же день звуки "Ça ira" и крики "Да здравствует нация" победно раздаются на холме Вальми; вскоре они повторятся в Ницце, Майнце, Жемаппе… Неделю спустя его брат Огюстен в свою очередь записывается в Конвент; он также представляет столицу, где, однако, согласно Петиону, его "не знал и десяток людей"; задетый за живое, Максимилиан Робеспьер отвечает ему, что "его знают парижские патриоты и якобинцы, которые были свидетелями его гражданских доблестей". 10 августа окончательно привело к противостоянию бывших друзей…

За пределами разделения, нужно уйти от королевской власти перед тем, как полностью прийти к республике. По мнению Робеспьера, выборов, а затем созыва Конвента для этого недостаточно.

Глава 16

Слова "республика" недостаточно

Республика рождается из последовательности сильных фраз: "Национальный Конвент единодушно постановляет, что королевская власть отменена во Франции" (21 сентября 1792); "Постановлено, что все публичные акты отныне датируются первым годом Французской республики" (22 сентября); "Национальный Конвент заявляет, что Французская республика едина и неделима" (25 сентября)… Но слов не может быть достаточно; для Робеспьера, республика – это больше, чем образ правления, это также, прежде всего, совокупность принципов. Она "скорее провозглашена, чем установлена, - пишет он; - наш социальный договор заключён; а наши законы всё ещё не что иное, как временный и непоследовательный свод законов, который нам оставила королевская и конституционная тирания". Вместе со словами Монтескье, он высказывает убеждение, что общественная добродетель, "т. е. любовь к родине, та великодушная преданность, которая сплавляет все индивидуальные интересы в общие интересы"[176] – пружина и душа этого режима. Республика эгоистов – это не республика…

Работа в Конвенте ведётся в обстановке войны, сопротивления Революции и крайнего политического разделения, доходящего до самого сердца республиканского лагеря. Последнее особенно беспокоит Робеспьера; с октября он анализирует происходящее в простых двоичных определениях: "Сейчас, когда общий враг раздавлен, вы увидите, как те, кого смешивали под общим наименованием патриотов, неизбежно разделятся на два класса. Одни захотят построить республику для себя, а другие для народа, в зависимости от того, что возбудило их революционный пыл. Первые будут стараться изменить форму правления в соответствии с аристократическими принципами и интересами богачей и государственных должностных лиц, другие захотят построить ее на принципах равенства и общественных интересах"[177].

Робеспьер убеждён, как и Дантон, Марат, Колло д'Эрбуа или Бийо-Варенн, что новая битва началась в лоне самого Конвента. Его противники именуются жирондистами и господствуют в Собрании; это партия Бриссо, Кондорсе и Верньо, избранных секретарями 20 сентября, партия Петиона, первого из председателей Конвента; они сразу же начинают энергично атаковать парижскую депутацию, и особенно Робеспьера. Жирондисты обвиняют его в том, что он человек, несущий хаос; он разоблачает их, как эгоистов.

Диктатор или триумвир?

Для многих членов Конвента, прибывших из провинции, для бывших переизбранных жирондистских законодателей, имена Марата, Дантона и Робеспьера тесно связаны с первоначальным насилием в республике. В тяжёлой атмосфере небезопасности, последовавшей за сентябрьскими убийствами, многие обвиняют их как честолюбивых демагогов, виновников анархии. Не только о них думает Керсен, когда он восклицает: "Пришло время воздвигнуть эшафоты для убийц; пришло время воздвигнуть их для тех, кто вызвал убийства"; но, открывая дебаты, 24 сентября, он возбуждает решающее обвинение против того, что становится Горой. 25 сентября, отвечая на запрос Мерлена из Тионвиля, Ласурс объясняется: "Это не народа я боюсь, того, который нас спас […]. Я боюсь деспотизма Парижа, и я не хочу, чтобы те, кто распоряжается здесь мнением людей, вводили в заблуждение, господствуя в Национальном Конвенте и во всей Франции. Я не хочу, чтобы Париж, возглавляемый интриганами, стал во французской империи тем, чем был Рим в империи римской. Нужно, чтобы влияние Парижа было не более, чем влиянием одного из восьмидесяти трёх департаментов, как и в случае каждого из остальных".

О ком думает Ласурс? Он отказывается назвать имена, но его обвинение ясно для всех, начиная с тех, кого он обвиняет. Дантон берёт слово, описывает в нескольких словах свою публичную жизнь, затем обращается с запросом: "Если кто-либо здесь может меня упрекнуть в чём-то в этом плане, пусть он встанет и выступит"[178]. Очевидно, многие думают о нём. Несколько минут спустя Робеспьер поднимается на трибуну; он напоминает о своём жизненном пути, разоблачает клевету и отрицает, что когда-либо думал о диктатуре. Собрание шумит, раздражается и неоднократно прерывает его, прежде чем Барбару, один из депутатов, избранных от Марселя, уточняет обвинение: "Нас привели к Робеспьеру. Там нам сказали, что надлежит примкнуть к тем гражданам, которые приобрели популярность. Гражданин Панис назвал нам имя Робеспьера как добродетельного гражданина, который должен быть диктатором