Робеспьер - Эрве Лёверс

остаётся безнаказанным, ясно, что мы оскорбляем французский народ, когда мы говорим, что он свободен, ибо нет свободы там, где законы не равны для всех преступников. […] Нужно принять декрет о Лафайете, или тогда уже принять декрет о контрреволюции".

В течение многих месяцев один страх преследует Робеспьера: страх военной диктатуры. Он опасается Лафайета, его популярности, приобретённой в Америке, его аристократической культуры, его могущества как генерала армии, его честолюбия; у этого человека задатки Кромвеля или Монка, утверждает он, и он может, как они, превратиться в главу захваченной республики, или в реставратора прежней монархии. В июне, когда генерал обвиняет его в "Кроник де Пари" ("Парижской хронике"), Робеспьер энергично возражает в двух "ответах", помещённых в его "Защитнике Конституции": "Генерал, когда, из вашего лагеря, вы объявили мне войну, которой вы никогда до сих пор не вели против врагов государства, когда в письме, опубликованном всеми состоящими на вашем содержании листками, вы доносили на меня армии, национальной гвардии и нации, как на врага свободы, я считал, что имею дело лишь с генералом, с главою большой клики, но не с диктатором Франции и арбитром государства"[161]. В той же самой манере, в какой он любит доказывать свой патриотизм напоминанием о своём жизненном пути, он прослеживает историю измен, вменяемых его противнику: одобрение резни в Нанси, расстрел на Марсовом поле, его желание "заставить революцию отступить"[162], а теперь и этот недостаток уважения к Собранию. Лафайет, уверяет он, не что иное, как "политический пигмей", ложный друг свободы, честолюбец, желающий возвыситься над Людовиком XVI и Конституцией, самодовольный и тщеславный интриган: "Вы интригуете, интригуете, интригуете. Вы вполне достойны произвести дворцовую революцию, это верно. Но остановить мировую революцию, это выше ваших сил!"[163]

Враждебность Робеспьера к Лафайету давнишняя, но она усилилась вместе со страхом войны. В январе 1792 г. Робеспьер начинает атаковать его: как, спрашивает он себя, военное командование могло быть доверено этому "преступному генералу самых чёрных покушений, совершённых против народа, генералу, пролившему его кровь"? Наступление возобновляется и усиливается в марте и апреле, подходящим поводом для чего становится праздник в честь амнистированных солдат из Шатовьё; Робеспьер недвусмысленно обвиняет Лафайета в стремлении к "диктатуре" (18 апреля) и требует его отставки (20 апреля). В июне 1792 г. протесты генерала, кажется, дают ему основание, и даже сам Бриссо согласен с этим. Своей битвой Робеспьер завоевал авторитет в Якобинском клубе; он становится его вице-председателем 16 июля. Когда он принимается за генерала, его слушают, не прерывая, и аплодируют с жаром. Раз за разом он требует декрета о привлечении к ответственности: 28 июня, 9 июля, 11-го, 13-го, 20-го… "Если Лафайет остаётся безнаказанным…"

Утомлённый бездействием Собрания, Робеспьер более не исключает народного восстания. Он ещё не выражает этого в своём проекте обращения к федератам, зачитанном у Якобинцев (11 июля), но его нападение на "тиранов" и "предателей" беспокоит министра юстиции, который доносит на него общественному обвинителю. Робеспьер становится ещё более резким 17 июля, в речи, приготовленной им для делегации федератов, приглашённой в Собрание: "Нация предана"; мы "бездумно отдали нашу судьбу в руки наших прежних тиранов"; "Представители, сказать нам, что нация в опасности, это значит сказать нам, что нужно её спасти, это значит призвать её к вам на помощь; если она не может быть спасена своими представителями, следует, чтобы она это сделала сама". Восстание намечено! Его дыхание снова ощущается 20 июля, после того неудовлетворительного заседания, на котором трибуны и Робеспьер тщетно заставляли Делоне д'Анжера потребовать привлечения к ответственности Лафайета. И снова депутаты отказались решить. Тем же вечером в Якобинском клубе Робеспьер подводит итог своей горечи в сильной фразе в адрес депутатов: "Если вы не хотите спасти народ, объявите об этом ему, дабы он спасал себя сам".

Напряжение разгорается. Робеспьер переживает его вместе со своим братом Огюстеном, проездом находящимся в столице; тот покидает Париж 21 июля, в самый разгар событий: "Риск огромен", - пишет он в день своего отъезда.

"Мужественное сопротивление угнетению"

Робеспьер приветствует не всякое восстание; народ не может каждый год устраивать своё 14 июля. В июне 1792 г. он думает, что смещение министров-патриотов Сервана, Ролана и Клавьера не столь значительно, и может возродить необходимое недоверие граждан и законодателей к исполнительной власти: "У вас есть неблагонадёжное министерство? Что ж! это заставит вас бодрствовать". И даже если в том же месяце он отвергает королевское вето против декрета, разрешающего департаментам высылать некоторых неприсягнувших священников, он не видит в этом причину для восстания. Совсем напротив, в отличие от Дантона, он его опасается; нужно наблюдать, говорит он 18 июня, "за тем, чтобы Лафайет не смог вызвать волнения в Париже, так как он мог бы приписать их народу"… Его беспокоит встречный удар по народному протесту: быть может, новый расстрел на Марсовом поле? Когда 20 июня парижане силой проникли в Тюильри, чтобы попытаться заставить короля отозвать министров и снять свои вето, когда они побудили его надеть колпак свободы и выпить за здоровье "парижского народа", Робеспьер это нисколько не одобряет; он разоблачает маневр двора и Лафайета, имеющий целью дискредитацию Конституции.

Когда политический тупик становится очевидным, Робеспьер изменяется. В то время, как Собрание отказывается нанести удар по Лафайету, он задумывается; в то время, как из Парижа, из департаментов множатся призывы к лишению Людовика XVI прав, он его рассматривает в свою очередь, как рассматривал его и на следующий день после Варенна. 29 июля в Якобинском клубе Робеспьер не выступает против Лежандра, призывающего к восстанию. Конечно, он не высказывается об этом прямо; но, в данном случае, не противоречить оратору, которого он сменяет на трибуне, разве не значит его одобрять? "Тяжелые недуги требуют сильных лекарств"[164], - начинает Робеспьер. В речи редкостной мощи его слова порывают с королевской властью, с Собранием и с Конституцией. Продолжая и развивая высказывания своего друга Антуана, который на этом же самом заседании выступает за лишение прав короля и его семьи, он требует новой революции.

"Тяжелые недуги требуют сильных лекарств. От паллиативов они становятся неисцелимыми. […]"[165] Лишить прав короля – это необходимость, уверяет он (он не в первый раз говорит об этом), но этого недостаточно. Нужно