Робеспьер - Эрве Лёверс

атаки: Кондорсе – это один из тех "лицемерных интриганов", которые, вместе с Дидро, д'Аламбером или Вольтером, некогда унижали великого Руссо; Бриссо – это карьерист, который распоряжается местами "в пользу своих ставленников"… Война началась, но эхо дебатов, которые ей предшествовали, всё ещё слышится.

Сделать войну народной

В этом поединке перьев, противопоставляющем его бриссотинцам, Робеспьер отчасти изменяет свою систему понятий о войне. Конечно, он продолжает сожалеть о конфликте в такой форме, как Бриссо заставил его принять: неподготовленность к войне, он разоблачал её; внутренние волнения, "измена" офицеров-аристократов и призрак военной диктатуры (диктатуры Лафайета), он заявлял о них; первые поражения в конце апреля 1792 г., он о них предупреждал. Помимо беспокойства, вызванного происходящим, Робеспьер повторяет и углубляет своё определение отличия между войной "деспотизма" и войной "народа". Исполнительная власть, министерство и все ложные патриоты, объясняет он, хотят навязать первую, которая является войной "интриги и честолюбия", и могла бы привести к краху Революции. Он желает второй, которую он рассматривает как войну свободы. Теперь он больше не считает её невозможной.

Он даже представляет народную войну, как необходимость: "Война началась; - пишет он в "Защитнике Конституции", - нам остается лишь принять необходимые меры предосторожности, чтобы направить ее на пользу революции. Мы должны вести войну народа против тирании, а не войну двора, патрициев, интриганов и биржевых игроков против народа"[156]. Робеспьер развивает свою мысль: нужно дать армии офицеров-патриотов; нужно показать солдатам доверие нации; нужно объединить и превратить в непобедимый легион всех патриотов, изгнанных из полков, эти "шестьдесят тысяч солдат, произвольно уволенных военной и правительственной аристократией с начала Революции"[157]; нужно "вести войну против внутренних врагов"[158]. Для него врагами являются не только иностранные армии, но и все контрреволюционеры. Теперь, он также считает возможным скорое освобождение народов: "Французы, бельгийцы, немцы, несчастные рабы тиранов, поделивших между собою человеческий род, точно презренное стадо, - обещает он, - вы будете свободны"[159].

В течение многих недель, в клубе и в "Защитнике Конституции", Робеспьер регулярно возвращается к этому необходимому изменению характера войны, единственно способному, по его мнению, привести к свободе. Но пресса едва ли в это верит и сурово осуждает некоторые из его предложений, такие, как его желание объединить в один патриотический легион солдат, уволенных за неповиновение; для неё, это идея сумасброда, безумца или в лучшем случае человека неразумного. И всё же, Робеспьер повторяет её у Якобинцев, где её поддерживают Доппе и Колло д'Эрбуа; он также повторяет её в своём периодическом издании. Он так верит в общественный дух, в революционное рвение и силу примера, что думает, что этот легион мог бы в одиночку изменить течение конфликта; он был бы вооружённым народом, Революцией в действии. Однако Законодательное собрание не желает этого.

Очень быстро Робеспьер начинает беспокоиться и спрашивает себя, не является ли ведущаяся война всё ещё войной "деспотизма". Это беспокойство сквозит в его первой реакции на созыв лагеря двадцати тысяч федератов возле Парижа. Несмотря на то, что он положительно оценивает военного министра Сервана, он отвергает его предложение, всё-таки принятое Законодательным собранием (8 июня) и вскоре отклонённое королевским вето (11 июня). Тем, кто верит в защиту этой патриотической силы, он отвечает, что силы парижан достаточно; проект бесполезен. Он даже считает его опасным, так как ловкий генерал мог бы повернуть этих федератов против свободы. Как и в дебатах о войне, Робеспьер подозревает макиавеллевский план, тайный сговор между врагами, признающими Конституцию и её скрытыми противниками. Первые сделали бы вид, что выступают против лагеря, вторые воспринимали бы его как панацею. "Я вижу, как главы фракций объединяются, делая вид, что атакуют друг друга, - разоблачает он в день дебатов в Собрании, - я вижу, как Верньо, Гаде, Рамонды[160] [sic] и Жокуры успешно пользуются этим средством, чтобы достичь своей цели" (7 июня 1792).

Робеспьер ошибается и, в течение нескольких недель, он частично возвращается к своим опасениям. Теперь, в июле, в качестве сторонников свободы он видит именно бретонских и марсельских федератов, приезжающих в Париж. Тем не менее, он продолжает верить в существование тайного заговора бриссотинцев и правой стороны; он не единственный, кто введён в заблуждение. Бриссо, в "Лё Патриот франсэ" ("Французском патриоте"), уверяет, что Робеспьер "достойный соперник австрийских главарей правой стороны Национального собрания"; "вероломный" соперник, целью которого будто бы является лишить Законодательное собрание доверия народа. Речь идёт о банальной клевете? Этого утверждения недостаточно; в напряжённой обстановке весны 1792 г. каждый видит в противнике предателя. Есть правда Робеспьера, есть правда Бриссо. Непонимание полное, дебаты невозможны; и ничего не улаживается в последующие месяцы.

Спор ожесточается. Робеспьер становится всё более суровым к бриссотинцам и даже почти ко всему Законодательному собранию; он находит его нерешительным, либо лицемерным, как и завершившееся Учредительное собрание. Более того, он утратил всю свою веру в короля; он ожидает самого худшего… А если война была проиграна? А если завоёванная свобода изменила направление? К тому же, что делает Собрание, спрашивает он, чтобы нейтрализовать первую опасность, угрожающую свободе, этого Лафайета, которого некоторые гравюры изображают двуликим, подобно Янусу?

"Если Лафайет остаётся безнаказанным…"

19 июля 1792 г. Законодательное собрание должно расследовать поведение генерала Лафайета: "Является ли оно преступным или только предосудительным?" Следует ли осуждать его письмо за 16 июня, петицию, которую он пришёл представить 28-го и письмо от 29? Возможно ли и должно ли упрекать его за критику Собрания, его выступление против клубов, его защиту королевской власти, униженной во время вторжения народа в Тюильри? Вопрос поставлен, но для депутатов он не становится приоритетным по срочности. Дебаты отложены на более позднее время; на следующий день они перенесены снова. В то время, как ситуация военная и драматическая, как объявлено, что отечество "в опасности", как недоверие к Людовику XVI и к военачальникам нарастает, нерешительность нестерпима для Робеспьера. 20 июля, в своей импровизированной речи в Якобинском клубе, он воспламеняется и снова требует привлечения генерала к ответственности: "Если Лафайет остаётся безнаказанным, у нас нет Конституции; ибо нет Конституции там, где существует человек, стоящий над законами. Если Лафайет