Робеспьер - Эрве Лёверс

Но изменился ли его подход в действительности? Начнём с того, говорит он, что определим для страны в путь навязывания или самозащиты. Впервые со времён Учредительного собрания он повторяет своё желание принять пассивных граждан в Национальную гвардию, вооружить эти войска и уволить армейских офицеров. Он предлагает также призыв французской гвардии и постоянное дежурство парижских секций. Робеспьер продолжает, говоря про вторую совокупность мер, чтобы усилить коллективную энергию нации и вернуть ей не только непобедимость, но и неуязвимость. Потушим очаги гражданской войны, предлагает он, обяжем Собрание выразить вотум недоверия всякому депутату, "который оскорбит принципы национального суверенитета"[145], осудим недобросовестных министров, пригласим депутатов совещаться под взглядами десяти тысяч зрителей, в величественном здании, построенном специально для подобного воздействия; а затем, свяжем солдат, крестьян и горожан с Революцией и защитим деятельность клубов. Увлечённый энтузиазмом, Робеспьер в заключение отбрасывает все колебания: пусть депутаты "возобновят свою энергию, пусть воспользуются нашею, и гражданская война будет подавлена, и, стало быть, и внешняя война станет невозможной"[146]. Его борьба остаётся прежней.

В конце февраля Робеспьер думает добиться решающего успеха, когда он проигрывает Луве со своим проектом циркуляра, утверждающего, что "система войны – это система, которая сильнее всего господствует в обществе" (26 февраля). 21 марта он теперь уже выступает против манифеста о внутренней и внешней ситуации в стране. Но, когда он, пять дней спустя, предлагает альтернативную формулировку, клуб раскалывается и не принимает никакого решения; это верно, что, благословляя смерть императора Леопольда II, как знак провидения, Робеспьер снова начинает верить в мир. Более того, он отказывается радоваться приоритетному назначению королём министров-бриссотинцев. Гаде, друг Бриссо, присутствует на заседании; чтобы противостоять оратору, он принимается за религиозные убеждения последнего и упрекает его в ссылке на Провидение. Несмотря на то, что католики разделены, что верования иногда являются препятствием для Революции, Робеспьер всё же возражает, что он поддерживает "эти вечные принципы, которые дают человеку опору в его слабости, чтобы устремиться к добродетели". На этом поле боя он не может убедить; проходит ещё несколько дней, и он отказывается от своего циркуляра.

Его настойчивость рискует надоесть. К тому же, настоящие дебаты, те, которые принимаются в расчёт и влекут за собой решение, происходят не в Якобинском клубе, а в Национальном собрании. И там Бриссо и его друзья одерживают победу. В военном министерстве их поддерживает Дюмурье, который приходил к Якобинцам объявить о своём патриотизме, надев колпак свободы. 20 апреля по предложению Людовика XVI, Собрание объявило войну "королю Венгрии и Богемии", будущему императору Францу II. Тогда сделаем войну, говорит в тот же день Робеспьер, "войной не двора и интриганов, […] а народной". Он заканчивает свою речь требованием: отставка Лафайета. Он повторяет это требование до середины лета.

Напомнить о прошлых предательствах

В тот момент, когда король и Собрание провоцируют войну, когда Робеспьер проигрывает свою битву, он поздравляет себя с одной победой… Нет, это сказано недостаточно сильно; он радуется "триумфу, который патриотизм и народ одержали в день 15 апреля 1792 года". Речь идёт не об успешном восстании, не о важном законе, принятом под давлением народа, а о празднике, который выдвигает на первый план непокорных солдат, осуждённых на галеры (каторгу), а затем амнистированных; это праздник, признающий законное право на сопротивление произволу и напоминающий, прямо не говоря об этом, о необходимой осторожности по отношению к судьям, офицерам и исполнительной власти… "Праздник Свободы", который Робеспьер характеризует, как чистый, народный, без отпечатка идолопоклонства, в отличие от праздника Федерации 14 июля 1790 г., который он ненавидит, так как он выводил на первый план Лафайета и Талейрана. 15 апреля 1792 г. – это "день, когда невинность одержала победу над преступлением и клеветой, - пишет он, - свобода над деспотизмом, нищета и бедность над гордостью и аристократией; а народ над всеми его угнетателями". В Якобинском клубе, чтобы сохранить память об этом, он способствует созданию следующей надписи: "15 апреля 1792 г., в IV год свободы, бедность и народ восторжествовали вместе с французской гвардией, солдатами Шато-Вьё [sic] и всеми добрыми гражданами, преследуемыми за дело революции".

Эта защита граждан и "преследуемых" солдат не нова для Робеспьера; сколько раз он уже требовал призыва и вооружения патриотов-военных, возвратившихся из своих полков? Разве не он также был одним из редких членов Учредительного собрания, осудившим жестокое подавление бунта солдат из Нанси Буйе? В течение месяца швейцарцы из полка в Шатовьё стали трагическим символом этого. Судимые, осуждённые, сосланные на галеры, они не могли быть амнистированы в сентябре 1791 г., так как они были другой национальности. Для Робеспьера и передовых патриотов борьба за их освобождение была долгом. Ныне амнистированных, их встречают как героев парижские якобинцы 9 апреля 1792 г.. Именно в их честь был устроен праздник 15 апреля, к которому, по требованию Робеспьера, присоединили "оклеветанную" французскую гвардию. Робеспьер столько сделал для его организации, что именно его "пламенной душе" (согласно Мерлену из Тионвиля) клуб доверяет редакцию рассказа, который должен удивить потомство.

Праздник Свободы соединяется с другими политическими годовщинами, которых ожидает Робеспьер. В образовательном проекте, начинающем обретать очертания, он представляет воспитание граждан и поддержание общественного духа посредством патриотического театра и "национальных праздников", которые напоминали бы о великих моментах в истории народа. Наряду с 14 июля 1789 г., признанным всеми, он собирается отдавать дань памяти двум событиям, по поводу которых гораздо меньше согласия: подавлению бунта солдат из Нанси (август 1790) и расстрелу на Марсовом поле (июль 1791). Для разоблачения недостойности этих действий, которые он осуждает в течение долгих месяцев, он теперь связывает их с одним человеком, Лафайетом, занимающим всё большее место в его речах. Робеспьер упрекает его в близости к Буйе, делающей его причастным к происшествию в Нанси, и в его прямой ответственности за расправу на Марсовом поле. Он полагает, что чествовать солдат из Шатовьё и граждан, павших 17 июля, значит напомнить о прошлых предательствах и воздать почести народу, который нельзя оклеветать или уничтожить безнаказанно.

У Якобинцев, в тот же самый день, когда приветствовали солдат из Шатовьё (9 апреля 1792), Пьер Франсуа Реаль предлагает другое празднование. Робеспьер мало ценит этого бывшего прокурора, против которого он выступал в дебатах о войне, и ещё меньше ценит его проект