Робеспьер - Эрве Лёверс

священников, которые сами по себе, согласно ему, могли бы "вернуть деспотизм"[136]. Робеспьер также следит, чтобы не препятствовали работе новых депутатов, и заверяли их в политической роли клуба; в уважении к институтам, объясняет он, он является ничем иным, как местом обмена и резонатором общественного мнения. Он не создаёт общественное мнение, он является его эхом. Однако факты вскоре противоречат утверждениям.

Верно, что в течение осени 1791 г. политическая атмосфера ужесточается и постоянно больше и больше противопоставляет депутатов и Людовика XVI. Законодательное собрание предлагает старшему из братьев короля, французскому принцу (будущему Людовику XVIII) вернуться в страну в течение двух месяцев, если он хочет сохранить своё право на регентство (31 октября); оно требует от всех эмигрантов возвращения под угрозой признания их виновными в заговоре (9 ноября). Королевское вето. Собрание опасается неприсягнувших священников, которых оно урезало в правах и над которыми установило наблюдение, с ожидаемой поддержкой советов департаментов (29 ноября); но директория парижского департамента добивается нового вето. Согласно "Революсьон де Пари" ("Парижским революциям"), петиция департамента – это провокация, призыв к противопоставлению Парижа и провинции, к созданию королевской партии и партии Собрания. Якобинцы того же мнения. Для Робеспьера, подобная инициатива сигнализирует о заговоре против свободы; она – работа "той секты, которая поднимается из лона Революции, чтобы остановить прогресс с помощью самой макиавеллевской системы" (8 декабря). Он не называет ничьих имён, но все присутствующие его понимают; Робеспьер обвиняет бывших коллег-депутатов, теперь имеющих посты в парижском департаменте: Демёнье, Ларошфуко, Талейрана, Бриуа де Бомеца. Прикладывая все силы, он с ними боролся в период Учредительного собрания, которого больше нет; он с ними борется снова.

Петиции департамента якобинцы противопоставляют "обращение", принятое 9 декабря. Напечатанное, разосланное в аффилированные общества, оно принадлежит перу резкого, категоричного, бескомпромиссного Робеспьера, каким он был во время самых оживлённых битв Учредительного собрания. Негодуя, что администрация вызывает "королевское вето против декрета, которое Национальное собрание издало, чтобы покончить с религиозными волнениями", он разоблачает атаку против Собрания, порядка и свободы. На этот раз он называет имена: Бомец, Демёнье, Талейран… Также в этот раз он намекает на их путь в качестве членов Учредительного собрания, который он осуждает, как всецело посвящённый службе исполнительной власти. Тем не менее, не склонный недооценивать переменчивый международный контекст, он отказывается верить в силу этих приверженцев "деспотизма и аристократии", этих двух врагов, обличаемых с 1789 г.: "Трепещите, предатели, - пишет он, - народы сильнее тиранов".

"Самый опасный ход – это объявление войны"

Начиная с бегства короля, разрастание эмиграции поддерживает и усиливает навязчивый страх войны; разве бывшие офицеры не собираются в австрийских Нидерландах и в курфюршествах Трир, Кёльн и Майнц? Они вооружаются и говорят о готовности к битве… К тому же, в Пильницкой декларации Австрия и Пруссия выразили свою враждебность по отношению к французской Конституции. Неопределённость усиливается и приводит к дебатам в Законодательном собрании, которое сталкивается со своим первым большим вызовом, а также в прессе и в клубах; Робеспьер в них участвует и играет в них главную роль, которую почёркивали множество раз. Перед лицом патриотов, проповедующих превентивную войну, он из тех, кто решительно вступает в полемику, которая превращается в поединок между ним и Бриссо. В случае с этими обсуждениями, следует остерегаться видеть в Робеспьере теоретика пацифизма; он не отказывается от войны полностью, но только от такой, которую ему объявят. Верный позициям, защищаемым в Учредительном собрании в мае и декабре 1790 г., он отказывается от конфликта, желаемого и направляемого исполнительной властью, который мог бы погубить Революцию. Однако Робеспьер уже не совсем тот, что прежде; если он продолжает предпочитать мир и, если он продолжает думать, что сила вооружённой нации может отпугнуть её внешних врагов, он также даёт определение другой возможной войне, войне "народной".

В Якобинском клубе дебаты намечались с октября; Робеспьер принимает в них участие в вечер своего возвращения в Париж, 28 ноября 1791 г. Во время дискуссии о проекте декрета, призывающего к роспуску объединения эмигрантов на нечётких границах Империи, он предлагает, чтобы то же самое требование было адресовано государю австрийских Нидерландов, Леопольду, угрожая ему войной. Однако сразу же оратор уточняет, что одного устрашения было бы достаточно. Это далеко от предложения о вступлении в войну, как усматривал здесь Жерар Вальтер. Согласно Робеспьеру, энергия Франции должна внушить всё это враждебным государям. 9 декабря его мнение осталось прежним; здесь у него нет радикальных изменений, но есть большая осторожность в формулировке. Карра, который предлагает наступление, чтобы сорвать приготовления к войне и возможный сговор между двором и внешними врагами, Робеспьер отвечает, что нужно придерживаться оборонительной тактики, так как иностранные державы имеют в большей степени "намерение нас напугать, чем атаковать". Как патриотизм французов, спрашивает он себя, армии граждан-солдат, убеждённость народных глашатаев не были бы способны заставить их окаменеть от ужаса? В последующие дни приверженцы (Карра, Реаль) и противники (Робеспьер, Дюбуа-Крансе) военного нападения продолжают без лишней резкости обмениваться аргументами.

После назначения Нарбона в военное министерство, Робеспьер становится более подозрительным, более жёстким. Объявлять войну, утверждает он в импровизированной речи 11 декабря 1791 г. это "самый опасный ход": это значит отвечать ожиданиям исполнительной власти и перестать проявлять осторожность, это значит дать карт-бланш королю и его министрам, это значит связать руки народу. Недоверчивый, оратор советует подождать с решением; если на Францию нападают, король изменяет, народ сможет овладеть суверенитетом и победить. Выход заключается не в нападении. На следующий день он уточняет свою мысль: нападение передало бы ведение войны в руки агентов исполнительной власти, оно позволило бы внутренним и внешним врагам объединить их усилия против Конституции. Иностранная угроза не что иное, как средство отвлечения, объясняет он; война не что иное, как обман, который спровоцирует королевское вето на закон против эмигрантов: "Вместо принятия мудрого декрета, хотят начать фальшивую войну, которая может привести к капитуляции".

Даже подхваченные прессой, дебаты якобинцев остаются относительно незаметными, так как именно в Собрании происходит главный обмен мнениями. Всё меняется с выходом на сцену Бриссо 16 декабря. Бесспорно, что этот выход является ответом на настойчивые приглашения Дантона к обсуждению, и что журналист и депутат Бриссо – незаурядный оратор. После долгого отсутствия он возвращается, чтобы навязать идею войны; Революция и слава нации, уверяет он,