Робеспьер - Эрве Лёверс

завоёвываются в Кобленце. "Исполнительная власть собирается объявить войну, она исполняет свой долг, а вы должны её поддержать, когда она исполняет свой долг, и, если она вам изменит, народ здесь, вам нечего бояться". Волна энтузиазма увлекает часть якобинцев; они аплодируют и голосуют за напечатание речи, несмотря на сдержанность Робеспьера, который требует отложить решение до завершения дискуссии. Спустя два дня его возражения в свою очередь удостаиваются чести быть напечатанным. Если другие ораторы, такие, как сторонник войны Рёдерер и её противник Демулен, берут слово, то именно обмен мнений между Бриссо и Робеспьером, его резкость, его неожиданный поворот и сила аргументов привлекают внимание. Для наблюдателей основное обсуждение разворачивается у Якобинцев, и оно постепенно сводится к противостоянию между двумя исключительными личностями. 30 декабря Бриссо возражает Робеспьеру; 2 января 1792 г., а затем снова 11 января Робеспьер ему отвечает. Каждый раз речи издаются и распространяются клубом, а также в прессе воспроизводятся обширные выдержки.

В течение ноября мысль Робеспьера обрисовывалась и оттачивалась; она подпитывается аргументами его противников, чтобы противопоставить два вида войны. Первый, объясняет он 18 декабря, это желанный для двора, министерства и добрых граждан, "более склонных предаваться патриотическому энтузиазму, чем искушенных в размышлениях о движущих силах революций и об интригах дворов"[137]. Это западня, которая позволила бы объединиться внутренним и внешним врагам. Её успех, роковой для свободы, принял бы форму, желаемую военачальниками: "Если это Цезари или Кромвели, они сами захватывают власть. Если это бесхарактерные куртизаны, ничтожные для добра, но опасные, когда они хотят зла, они складывают свою власть к ногам своего хозяина и помогают ему вернуть себе свою произвольную власть, с тем, чтобы стать его первыми лакеями"[138]. Яснее, чем в своих предыдущих текстах, он добавляет: "Ибо моя система направлена не к тому, чтобы попросту дожидаться войны, а к тому, чтобы ее подавить"[139]. Нужно опасаться министерств, так как "недоверчивость" – это достоинство; нужно бороться со всеми внутренними врагами, производить оружие и раздавать его Национальной гвардии и народу. Тем не менее, Робеспьер не выказывает враждебности к любому конфликту: "Я тоже хочу войны, но такой, какой требуют интересы нации: обуздаем наших внутренних врагов, а затем пойдем на наших внешних врагов, если они еще тогда будут"[140]. И всё же, он полностью отвергает мечту об освободительной войне: "Что касается меня, я не могу не заметить медлительности, с которой совершается прогресс свободы во Франции, и признаюсь, что я еще отнюдь не верю в освобождение народов, забитых и закованных в цепи деспотизма"[141].

Все неотступные тревоги Робеспьера сформулированы здесь: страх измены двора и министров, объединения внутренних и внешних врагов, вооружённого сопротивления свободных народов, возможности диктатуры генерала-победителя. 2 января 1792 г. они превращаются в сильные фразы: "Истинный Кобленц [sic][142] во Франции"; "Приведите в порядок дела у себя, прежде чем нести свободу другим!"; "Никто не любит вооружённых миссионеров"… Только одна война могла бы быть допустимой, уточняет он 11 января: ведущаяся людьми 14 июля, повстанцами Конта-Венессена, восставшими из-за закона о военном положении и солдатами-патриотами, она могла бы быть возглавлена генералом, верным народному делу, далёким от маневров двора, министерств и бывших, которые контролируют армию. "Но что это! – прерывает он сам себя, - вот все ораторы войны, которые меня останавливают; вот г-н Бриссо, который говорит мне, что нужно следовать приказам г-на маркиза де Лафайета… что именно исполнительной власти надлежит привести нацию к победе и к свободе. […] Если именно на войну двора, министров, практиков, интриганов, нам нужно согласиться, совершенно не веря во всеобщую свободу, я не верю даже в вашу". За пределами аргументов бывший адвокат использовал возвышенный pathos, который тронул сердца якобинцев; Камиль Демулен пишет своему отцу, что он "заставил разразиться слезами не только женские трибуны, но и половину собрания".

Далёкий от того, чтобы играть только на pathos, Робеспьер становится резче по прошествии заседания. Сближая Бриссо с Лафайетом, ответственным за расстрел на Марсовом поле, он хочет дискредитировать своего противника. Этого он снова хочет добиться 18 января, осудив хвалебное письмо, посвящённое Лафайету, которое появилось в "Лё Патриот франсе" ("Французском патриоте"), газете Бриссо. Удивлённый, последний уверяет, что не знает об этом. На следующий день его периодическое издание объясняется по этому поводу; письмо было воспроизведено в "Монитёр юниверсель" ("Универсальном вестнике") и не хвалит генерала… Но удар нанесён. "Великий раскол только что произошёл у якобинцев", - комментирует "Журналь женераль де ля Франс" ("Главная французская газета").

Почему столько резкости и столько упорства? К чему эти сто четыре страницы речи, произнесённые Робеспьером и напечатанные всего за три недели, и к чему эти личные атаки против Бриссо? Ответ, прежде всего, содержится в теме спора, которая значит для Робеспьера мир, свободу и завершение Революции; Демулен, Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа, Доппе или Панис на его стороне. Но нет ли здесь чего-либо другого? Можно ли пренебречь теми свидетельствами, которые предполагают вражду ego[143] или противоборство за контроль над общественным мнением? "Трудно разделить народный скипетр", - саркастически замечает "Гардьен де ля Конститусьон" ("Хранитель Конституции"). На самом деле Робеспьер атакует Бриссо, а Бриссо Робеспьера, как если бы другие участники спора не имели значения. В этом поединке поставлен на карту моральный авторитет этих двух главных ролей.

В Учредительном собрании мы уже могли оценить целеустремлённость Робеспьера; его пыл и его красноречие удесятеряются в неопределённых и заведомо безнадёжных битвах. Бриссо, если он этого не понял, узнает это по собственному горькому опыту. Это происходит 20 января 1792 г. в Якобинском клубе. В примирительном тоне он оправдывается, говорит о своём уважении к Робеспьеру и призывает его прекратить борьбу в общих интересах. Ему аплодируют, предлагают напечатать его речь, но, будучи верен своему решению, депутат и журналист отказывается. Тогда, по приглашению Дюзо, Бриссо и Робеспьер обнимаются в знак уважения; аплодисменты удваиваются. Искренние или нет, Горса и Бриссо объявляют в своих газетах о близком примирении… Оно сразу же прекращается; начиная с 25 января Робеспьер произносит новую речь "о войне".

И дебаты не останавливаются на этом. Безусловно, Робеспьер меняет угол атаки; название его выступления от 10 февраля, изданного по распоряжению клуба, не содержит больше слова "война": "Речь […] о средствах спасения государства и свободы". Он хочет говорить о средствах защитить родину, "будет ли война или ее не будет"[144].