Робеспьер - Эрве Лёверс

себя представляет, является республикой, и что нация может быть свободна при монархии". Он пишет об этом в своём "Обращении к французам", и это же он утверждает в Якобинском клубе 13 июля. Прагматик, он видит настоящее, требует, чтобы закон применяли ко всем, в том числе к Людовику XVI, и отказывается высказаться о будущей форме правления. Он знает, что она не очевидна. Он больше не хочет призывать к сопротивлению или к восстанию, и было бы ошибкой видеть в лете 1791 г. репетицию лета 1792 г.

Однако многие депутаты думают, что Робеспьер и его друзья зашли слишком далеко. Верные королю покидают клуб Якобинцев и теперь заседают у Фейянов. Государственные власти хотят также погасить всякий народный протест; в полдень, в воскресенье 17 июля разгон толпы, собравшейся на Марсовом поле для подписи враждебной монархии петиции, переходит в расстрел и стоит жизни пятнадцати, двадцати, пятидесяти людям, быть может, больше… Разве слухи, повторённые Робеспьером и частью прессы, не заявляют о многих сотнях жертв? Они изменяют масштаб пережитой травмы: как граждане-солдаты Лафайета могли стрелять в граждан? Для Барнава и Дюпора, для всех защитников Людовика XVI, Робеспьер – один из главных ответственных за это. Они полагают, что, выступая против тезиса о похищении, призывая к народному обсуждению, он разжигал недовольство. К тому же, разве его моральный авторитет не был признан манифестантами (называемыми "бунтовщиками"), которые торжественно внесли его бюст в столицу? Некоторые также приписывают ему поджигательский памфлет, подписанный его именем, который придаёт бегству значение преступления, заслуживающего смерти; речь при этом идёт об апокрифическом тексте, авторство которого было опровергнуто самим Робеспьером, и который ошибочно анализировали, начиная с Амеля и Вальтера, как отражение мысли члена Учредительного собрания накануне происшествия на Марсовом поле.

Впервые некоторые газеты обвиняют Робеспьера в стремлении к диктатуре, к королевской власти или к регентству. Поставленный под серьёзную угрозу, он, вероятно, опасается за свою жизнь и свою свободу; вечером того же 17 июля, если следует верить его сестре Шарлотте, он воспользовался предложением убежища у столяра Дюпле, у которого он остановится в следующем месяце. В течение нескольких дней, констатирует депутат Бушет, "он больше не появлялся в Собрании". Робеспьер вновь берёт слово 23 июня, затем, после нового периода молчания, 6 августа. Но он постоянно присутствует у Друзей Конституции, вместе с Бюзо, Петионом, Рёдерером, Антуаном, Короле и Грегуаром; даже малочисленные, Якобинцы остаются материнским обществом. Здесь им доступна подходящая для них сцена, которая выходит далеко за пределы их удобного расположения и даёт возможность видеть вплоть до самых удалённых от столицы департаментов. Вместе эта горстка депутатов ведёт дискуссии, пытается оправдать клуб, восстановить единство парижских Друзей Конституции и предотвратить раскол провинциальных обществ.

Робеспьер пишет. Сначала для якобинцев: 18 июля он проводит обращение к Национальному собранию, где он констатирует их повиновение законам, уверяет, что они не виноваты в собрании людей на Марсовом поле и призывает депутатов закончить Конституцию. Мало-помалу депутаты возвращаются в клуб. 1 августа, чтобы противостоять фейянам, он предлагает обращение к аффилированным обществам, после упоминания расстрела 17 июля, призывает к возвращению к "духу мира и братства"; переработанное совместно с Петионом, Рёдерером, Бриссо и Бюзо, это обращение утверждено 7 августа и широко распространено. Множество провинциальных клубов остаются верными якобинцам. Искушённый в политике, Робеспьер заботливо подбирает аргументы, ищет способ убедить, адаптироваться: и первый, и второй тексты удивляют своим желанием умиротворения. Однако в них во многом видна его рука, и депутат повторяет целые пассажи из своего циркуляра аффилированным обществам в своём "Обращении […] к французам", тон которого всё же более атакующий…

Когда он высказывается от своего собственного имени, на самом деле, Робеспьер остаётся самим собой: живым, боевым, бескомпромиссным. В "Обращении Максимилиана Робеспьера к французам", которое появляется приблизительно в начале августа 1791 г., он оправдывается и обвиняет. Он описывает себя всецело занятым защитой принципов, и, особенно, суверенитета народа и равенства прав, даже ценой собственной жизни. Как и в его "Совете народу Артуа" (декабрь 1789), возникает соблазн увлечься автобиографичностью; он выводит себя на сцену, говорит о своей чувствительности к судьбе "несчастных", обличает взрыв клеветы и лигу аристократов и честолюбцев, направленную против него, или, скорее, против ценностей, которые он воплощает: "Это не меня они атакуют; а мои принципы, дело народа, которое они хотят сокрушить, угнетая всех его защитников". Его жизнь выставляется напоказ, как жизнь Руссо в "Исповеди"; она становится доказательством, она подчёркивает его добродетель. Чтобы нация могла судить своих представителей по их делам, и чтобы она могла сорвать маневры аристократов и "ложных патриотов". Чтобы спасти Революцию, достаточно ввести истинных друзей народа в Законодательное собрание: "Пусть оно содержит в своём лоне только десять человек великого характера, которые всецело ощущают, что их судьба полна счастья и величия, твёрдо решивших спасти свободу или погибнуть вместе с ней, и свобода спасена". Как и многие из его предыдущих напечатанных речей, его "Обращение" было зачитано и вызвало аплодисменты во множестве клубов…

Какую Конституцию оставить народу?

Уважаемый у Якобинцев и в провинциальных клубах, Робеспьер теперь ненавистен, даже презираем, в лоне Учредительного Собрания. Ещё более, чем у Петиона, Грегуара или Рёдерера, июльские события ослабили его позиции там. Когда он утверждает, что одна часть народа может осуществить "акт суверенитета", когда он иронизирует над моралью депутатов, Собрание смеётся. Когда он снова и снова возвращается к необходимости уважения к народному суверенитету и к равенству прав, его беспрестанно прерывают. Когда он обличает "измену" Барнава и Александра де Ламета, которых он обвиняет (с полным основанием) в желании лишить свободных цветных политических прав, оно раздражено резкостью высказывания и некоторые голоса призывают запереть его в тюрьму Аббатства. У него нет "никакого чувства меры", негодует журналист Руаю; "он отбивается с оскорблениями и клеветой; он разрывает, он кусает тех, кого он не может убедить". Одно обстоятельство изменилось; публика на трибунах, с отпечатком, оставленным Варенном и расстрелом на Марсовом поле, стала враждебной к большинству Собрания; Робеспьер и Петион – её защитники. Публика поддерживает их, она им аплодирует, несмотря на частые призывы председателя к порядку. Робеспьер и Петион убеждены в том, что народ на их стороне.

Прежде, чем разойтись, Собрание должно "отредактировать" Конституцию; хотя докладчик, Ле Шапелье, утверждал, что речь шла не о том, чтобы её