Робеспьер - Эрве Лёверс

даже если также помнить о влиянии Бийо-Варенна, Тальена и Колло д'Эрбуа? В августе Робеспьер активно участвует в работе над постановлениями Коммуны и составляет некоторые из них. Неоднократно также именно он предстаёт перед законодателями, чтобы заставить принять её чаяния: откажитесь от реорганизации парижского департамента, ибо "после великого деяния, которым народ-суверен только что отвоевал свою свободу и вашу собственную, не может существовать промежуточного звена между народом и вами" (12 августа); отомстите за народ, придав его врагов суду "комиссаров, набранных в каждой секции" (15 августа); согласитесь, чтобы новый департамент занимался только взносами (22 августа). Это "воля народа".

Робеспьер не хочет иной ответственности. Он убеждён, что именно в Коммуне поставлено на карту будущее Революции. Когда он не находится там, то он часто посещает свою секцию, чтобы также стать в случае необходимости её глашатаем; именно от своего имени 14 августа он предлагает Собранию воздвигнуть вместо королевской статуи на Вандомской площади "пирамиду в честь граждан, погибших 10-го, сражаясь за свободу". Его рассматривают в контексте другой возможной деятельности. Дантон, теперь министр юстиции, зовёт его в судебный совет, учреждённый под его властью: "Это будет только три раза в неделю и в течение некоторого времени с утра, когда мы будем собираться", - пишет он Робеспьеру; тот отклоняет это предложение. Избиратели выдвигают его в президиум чрезвычайного трибунала, говорится "от 17 августа", обязанного преследовать "заговорщиков", побеждённых 10 августа; он также отказывается. Но, начиная с первых дней сентября, новая задача отдаляет его от Ратуши. Нужно избрать Конвент.

Народ – это выход

Уже на следующий день после 10 августа Робеспьер спрашивает себя, какой выход найти из кризиса, как выйти из него, чтобы начать работу над Конституцией, как выиграть войну. Стоит ли возлагать все свои надежды на Конвент? Робеспьер надеется и уповает на это; конечно, он предпочёл бы, чтобы Конвент был избран прямыми выборами, посредством первичных собраний, а не "избирательными собраниями", объединяющими только "выборщиков" (второй степени). Но главное, чтобы цензовые различия, упразднения которых он требовал в период Учредительного собрания, исчезли, и чтобы избранные воплощали дух Революции. Выход также заключается в республике? До сих пор Робеспьер опасался этого слова, так как, по его мнению, оно может ввести в заблуждение и привести к режиму менее свободному, чем монархия: военная диктатура, так называемая федеративная республика – он едва ли высоко оценивает американскую Конституцию. До сентября Робеспьер остаётся осторожным; он довольствуется требованием конца королевской власти и, в особенности, уважения к народному суверенитету.

Для Робеспьера абсолютным выходом не является Конвент или республика; он прежде всего в народе. После вызвавших разочарование Учредительного и Законодательного собраний, он хочет, чтобы следующий режим неукоснительно уважал нового суверена. Конечно, он старается быть не таким строгим, как Жан-Жак: "Руссо сказал, что нация перестает быть свободной с того момента, когда она выбрала своих представителей. Я далек от того, чтобы принять этот принцип без оговорки"[172] – пишет он в июне 1792 г. Он соглашается на представительную систему, но считает, что народ сохраняет право следить за работой своих "уполномоченных", которых он может при необходимости уволить. Он недвусмысленно объясняет это 29 июля 1792 г., и повторяет следующей весной. Он мыслит Собрание подконтрольным народу, а народ никогда не уступающим его воле.

В то время, как Коммуна намерена подготовить работу Конвента, Робеспьер обеспокоен растущей враждебностью депутатов по отношению к этому учреждению. Они упрекают её за её постановления и настойчивые требования к Собранию; Коммуна якобы держит это последнее в повиновении. Некоторые, близкие к зародившейся Жиронде, разоблачают диктатуру Парижа и рассчитывают на собрание членов Конвента в провинции. Условия дебатов, которые должны были стать напряжённее в первые месяцы Конвента, заданы. Именно чтобы помешать этим атакам, 1 сентября Робеспьер представляет Коммуне полный обеспокоенности проект обращения к секциям: "Ваши опасности нисколько не ушли; ваши враги пробудились; ваши представители, которым беспрестанно препятствует их злой умысел, не могут их смирить без вашей поддержки". Эти "представители" не депутаты, а скорее члены Коммуны; именно они, утверждает оратор, представляют восставшего суверена. Здесь принципы соединяются с политическим прагматизмом; чтобы спасти революцию 10 августа, полагает Робеспьер, нужно спасти Коммуну, защитить законность её постановлений, так как она осуществила "за немногие дни" большую часть желаний народа, тщетно формулируемых до сих пор. Чтобы противостоять законодателям, рассчитывающим её распустить, он предлагает членам Коммуны передать свои полномочия в руки тех, кто их им доверил. И только им решать, должны ли эти полномочия существовать и дальше.

Но это уже не будет нужно, поскольку закручивается водоворот событий… Это канун "сентябрьских убийств" – если использовать общепринятое выражение. В своём обращении, как и прежде, Робеспьер не призывал народ к ужасной мести. Его позиция проста: он отказывается от новой амнистии, он требует сурового суда над всеми внутренними врагами, и особенно над ответственными за провал Конституции 1791 г., побеждёнными 10 августа и над теми, кого он называет "предателями". Трибунал 17 августа был учреждён с этим намерением. Робеспьер также поддерживал политику Коммуны, которая в последние дни августа приняла постановления об обысках, разоружении и арестах подозрительных.

Между тем, со 2 по 6 сентября от тысячи ста до тысячи четырёхсот мужчин и женщин исторгнуто из парижских тюрем, осуждено импровизированными народными трибуналами, а затем наскоро казнено. Несмотря на весь ужас и неконтролируемоесть события, оно не избегает анализа. По крайней мере, частично произошедшее объясняется цепочкой эмоций, которыми отмечены его истоки: негодованием из-за взятия Лонгви, облегченного военной изменой; экзальтацией траурного праздника 27 августа, в честь патриотов, погибших 10 августа, но также на Марсовом поле, в Нанси, в Ниме и т. д.; гневом из-за оправдательного приговора министру Монморену, вынесенного трибуналом 17 августа, который, кажется, не выполняет своей роли; страхом перед "Варфоломеевской ночью для патриотов", когда разнёсся слух о заговоре с целью освободить заключённых, подготовить прибытие вражеских армий, восстановить старый порядок… 2 сентября даже Собрание негодует и напугано; в стенах Манежа звучит голос министра Дантона: "Набат гудит, но это не сигнал тревоги, это угроза врагам Отечества (аплодисменты). Чтобы победить их, господа, нужна смелость, еще смелость, всегда смелость, и Франция будет спасена! (аплодисменты возобновляются)"[173].

А личная ответственность? Звучат напоминания о настойчивых призывах к возмездию Марата, несвоевременном переводе неприсягнувших священников в