Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

class="p1">– Луи привозит мне бутылку каждый раз, когда возвращается в Реймс, – говорит папá.

– Он приходит к вам? Почему? – Я делаю большой глоток из фляжки.

– Рассказывает мне, что видел и слышал по дороге. – Папá садится на скамью и берет фляжку. – Пару недель назад он задал мне интересный вопрос. – В уголках его глаз собрались морщинки.

– И каким был твой ответ? – У меня вспотела спина.

– Я дал ему мое благословение.

– Но если я выйду замуж, что станет с моей винодельней? – спрашиваю я, усаживаясь рядом с ним. Папá морщится.

– Кодекс не благоволит к женщинам, как тебе известно. Вдовец может жениться, чтобы в доме была хозяйка, но вдова сохраняет свою компанию, только пока остается вдовой.

– Значит, тогда я потеряю винодельню.

– Формально да, твоей фамилии на шампанском уже не будет, но разве это имеет значение? Жертва, возможно, стоит того. – Он в шутку стучит пальцем по моему носу. – Доверяй своей интуиции в этом вопросе.

Я целую его в щеку.

– Я сейчас загляну к маман, раз я здесь.

Я иду по версальскому полу и вглядываюсь в плитки, обдумывая свою ситуацию. Если я выйду замуж за Луи, то потеряю винодельню. Если сохраню винодельню, то потеряю Луи. Все тот же старый цугцванг.

* * *

– Маман. – Я стучу в дверь и слышу стон. – Маман, можно войти? – Услышав невнятное бормотание, распахиваю дверь. Раскрашенная ткань органди волнами свисает с потолка словно побеги лозы – так маман велела парижскому декоратору. Ей хотелось, чтобы ее спальня напоминала цветущие джунгли. Неприятный, зловонный запах обжигает мне ноздри, у меня тут же слезятся глаза. Парики на подставках окружают ее кровать словно головы жертв Большого террора. Отодвинув зеленую драпировку балдахина, я ахаю от неожиданности. Волосы у маман, тонкие и неопрятные, не скрывают шелушащуюся, с серо-зеленым оттенком кожу головы.

Она мечется по постели в своем темно-зеленом платье, цепляется пальцами за бахрому на высоком воротнике, хрюкает, словно дикий кабан. Вероятно, ее душит воротник. Я пытаюсь расстегнуть крошечные пуговки, но она так дергается, что у меня ничего не выходит.

Она рвет на себе платье, и шов немного лопается. Я пытаюсь разгрызть его зубами, но мне больно губам. Наконец я стягиваю с маман платье, и она издает ужасающий вопль. Сочащиеся кратеры покрывают ее тело, пахнут гнилью и горечью. На ее теле практически нет кожи – сплошное болото из гноя и крови.

– Что за переполох? – Папá отодвигает свисающие полотна и встает рядом с нами.

– Господи, что это такое? – Его руки повисают над ее изъязвленным телом. Он падает на колени возле кровати. – Ох, моя дорогая.

– Давно это у нее? – спрашиваю я.

– Не знаю. – Папá пожимает плечами. – Она спит здесь в своей спальне.

Маман дрожит, кровь и гной пропитывают ее простыни. Я пытаюсь найти чистую простыню, но ее гардероб набит платьями, перчатками и шляпами, все зеленого цвета. Она стонет и извивается.

Паника подступает к моему горлу, я вспоминаю Франсуа. Это не должно повториться.

– Помогите мне перенести ее в другую комнату.

Папá берет ее на руки и несет в соседнюю комнату. Там мы укладываем ее на чистое белье.

– Привезите доктора Жирара, – говорю я папе. – Нет, доктора Бланшара, он моложе, и его образование более современное.

Папá глядит на маман, раскрыв рот.

– Идите, папá. Привезите скорее доктора Бланшара.

Наконец он уходит.

Я двигаю стул к ее постели. Она шевелит рукой.

– Это ты, Барб-Николь?

Я беру ее руку, пронизанную зелеными венами.

– Я здесь, маман. Доктор уже едет.

Почему я не замечала, что у маман все так плохо? Потому что избегала ее как чумы, меня напрягали ее вечные придирки и раздражение.

– Ты упрямая эгоистка, – сказала бы маман.

И была бы права.

* * *

Доктор Бланшар настаивает, чтобы мы ждали за дверью, и я веду папу в библиотеку, наливаю ему коньяк.

– Я не могу потерять ее, Барб-Николь. – Он сжимает стакан, глядит в янтарную глубину. – Когда я изнемогаю под тяжестью моих обязанностей, она рассказывает мне пикантные сплетни, поет глупые песенки, и я смеюсь от души. Когда я хочу все бросить и уйти, она напоминает мне, почему я не могу этого сделать. Когда я хочу сбежать из города, мы едем кататься на лодке в парк Шампани. Мои дни не начинаются без ее великолепной улыбки, и я не засыпаю, пока она не поцелует меня на ночь… – Он говорит и говорит, и чем больше он говорит, мне кажется, что он говорит о ком-то другом. Но все равно теперь я гляжу на маман немного по-другому, глазами папá. Может, и правда, не будь я такой упрямой, я бы видела, что она всегда желала мне добра.

Мы выпиваем еще по порции коньяка, и тут в библиотеку заглядывает молодой доктор. У него горят щеки.

– С ней будет все в порядке? – спрашиваю я.

– Только время это покажет. Я сделал припарку из арники, листьев оливы и алтея лекарственного.

Папá идет навестить ее.

– Отчего она заболела? – спрашиваю я.

– Отравление мышьяком от зеленого красителя.

– Маман одержима зеленым цветом. – Почему я не настояла, чтобы она перестала его носить? Какая я бездушная. – Зачем в краситель для одежды добавляют мышьяк?

– Понятия не имею. Это смертельный яд. – Он трет покрасневшие глаза. – Я пользовал несчастных, которые работают с этим красителем. У них позеленели ногти, а кожа была вся съедена. – Он берет свой саквояж. – Держите вашу мать подальше от всего зеленого. И каждый день меняйте повязки.

Я провожаю его до двери, благодарю, закрываю дверь и прислоняюсь к ней. Почему я не видела ничего дальше своего носа? Почему не видела, что маман убивала себя из-за своего тщеславия? Мой Нос – поистине проклятие, раз он отгораживает меня от всех и заставляет преследовать собственные эгоистичные цели.

Войдя в спальню маман, я срываю зеленые полотна органди, зеленое постельное белье из тафты, шторы, сдираю со стен обои. Выношу их порциями, складываю в печь для сжигания мусора и поджигаю. Дым обжигает мне глотку, но мне плевать.

Я чуть не потеряла маман. Я могла бы почувствовать это раньше, если бы не закрывалась от нее. Она могла умереть от этого красителя, и никто бы ничего не понял. Мне стыдно за свою черствость, и я хочу это как-то исправить.

* * *

Когда я прихожу на следующий день, чтобы сменить маман повязки, папá встречает меня в дверях. У него красные от слез глаза.

– Она уходит, Барб-Николь. – Он хватает меня за руку.

– Нет, папá, она поправится.

Он роняет голову