Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

Великая комета 1811 года

Великая комета была видна на небе почти год, длина ее комы составляла миллион километров. «Комета Наполеона» – так окрестили ее сторонники французского императора. Они считали, что она предвещает его триумфальное доминирование над всей Европой. Противники Наполеона опасались того же.

36

Посинеть от страха

В начале 1811 года продажи «Вдовы Клико-Понсарден» упали до минимума. Десять с лишним лет войны, засуха, голод, военные налоги довели до коллапса всю экономику Франции.

Весной я получила письмо от Луи. У них с Беатрис был медовый месяц, но теперь он готов вновь выполнять свою работу и считает, что сейчас ему разумнее всего проехать по Австрии, поскольку новая французская императрица, она же австрийская эрцгерцогиня, родила Наполеона II, получившего при рождении титул короля Римского.

Какое облегчение, что я не потеряла его окончательно! «Все мои надежды связаны с вами, – пишу я ему, – с вашим энтузиазмом и предприимчивостью. Я убеждена, что если уж вы не можете ничего сделать, значит, не сможет никто».

Но через месяц Луи пишет мне из Австрии:

«Вы не представляете, какая всюду нищета. В Тироле мне заявили, что меня надо повесить за то, что я предлагаю французское шампанское после того, как Наполеон разорил их страну».

У моих других разъездных агентов дела идут не лучше. Месье Болдеман делает в Италии все, что может.

«Вы не можете и вообразить то количество лести и лжи, которые я использую, чтобы убедить этих людей».

А вот что пишет Шарль Банмейер:

«В Польше ужасающая бедность. Пруссия перенасыщена. Что до Турции, я проехал через Албанию, и меня ударили ножом, когда я пытался убедить турка, что он должен пить шампанское. Тироль? Шварцвальд? Старая Голландия? Дания? Нигде нельзя продать шампанское “Вдова Клико”».

Следующее письмо от Луи подталкивает меня к шагу, которого я так хотела избежать.

«Сегодня я ездил напрасно, получая за свои усилия лишь закрытые перед носом двери, жалобы и никаких заказов для вас. Куда бы я ни ехал, всюду все плохо, города разрушены, дороги забиты беженцами, оплакивающими плохие времена. Я нигде ничего не продал и чувствую, что мне пора бросить эту работу, пока она не убила меня».

Макнув перо в чернила, я пишу письмо, извещающее о прекращении контракта, всем разъездным агентам, кроме Луи. Печаль парализует меня, рука еле движется по пергаменту.

«С сожалением сообщаю вам, что мы не можем платить вам жалованье в такие времена. Мы вынуждены сократить наши расходы и ждать лучших времен. Комиссионные выплатим только после продажи».

Я радуюсь, что рядом со мной нет Франсуа и он не видит жестокое удушение нашей винодельни. Да что там, всего европейского континента.

В Голландии Луи никак не может продать французское вино и переезжает в Бельгию.

«Я встречаюсь с торговцами вином, владельцами ресторанов и таверн, частными покупателями и даже судьями. Я предлагаю, уговариваю, льщу, снижаю цену. Я почти настаиваю, но все впустую, словно я и не старался. Мне везет, если со мной обращаются мало-мальски нормально».

Я больше не могу платить даже Луи, но не хочу расставаться с ним. Для него нигде не будет другой работы, а ему теперь нужно содержать семью. Я лезу в сундук и нахожу шкатулку с бабушкиным изумрудным ожерельем.

Я иду с ним к папе. Со временем его гнев немного смягчился. Он единственный может мне помочь, поскольку, будучи бароном, общается с аристократами и предпринимателями.

– Мне нужно продать это ожерелье, чтобы заплатить работникам. – Я ставлю на стол шкатулку и открываю крышку. Папá хмурится.

– Оставь это, Барб-Николь. В нынешние времена ты не получишь за ожерелье тех денег, каких оно стоит. Теперь никто не покупает украшения. – Он отодвигает шкатулку. – Ты даже представить себе не можешь, какое оно ценное, ведь оно передавалось из поколения в поколение. Твоя бабушка обошла всех наследников, чтобы отдать его тебе. Ты не должна с ним вот так расстаться.

– Бабушка перед смертью наказала мне, чтобы я нашла применение моему Носу. – Я смотрю ожерелье на свет, и изумруд отражает все оттенки зеленого, от шартреза до жадеита. – Я до сих пор помню, как она грозит мне согнутым пальцем: «Кому много дано, с того много и спросится». – Положив ожерелье в шкатулку, я снова двигаю ее к папе. – Вы поможете мне, папá? Вы сможете продать его?

* * *

Когда папá возвращается из Парижа, на нем нет лица.

– Наполеон праздновал победу в битве при Ваграме. Хвастался, как вывел против австрийцев еще пять тысяч солдат. После кровопролитнейшего сражения он поставил на колени эрцгерцога Карла. Европа ненавидит нас за это еще больше. – Он вытирает лоб. – После разговоров о сражении Наполеон был в прекрасном настроении, и я достал это ожерелье. Он показал его своей свите, а я объяснил, что оно наше фамильное. Поблагодарил меня за преданность и отдал его слуге, чтобы он запер его в сейфе. – Папá скрипнул зубами. – Я не осмелился сказать ему, что хочу продать ожерелье.

Папá нахмурился. Я хватаю его за руку.

– Нет, папá! Вы не могли отдать Наполеону мое ожерелье!

Он вытирает лоб.

– На следующий день я собрался с духом и сказал императору, что это твое ожерелье и что я приехал, чтобы его продать.

– Что он сделал?

– Сказал, что мне повезло. Что он празднует победу и полон великодушия. – Папá вынимает из саквояжа шкатулку и отдает мне. – Прости, mon chou, что я не смог продать ожерелье.

Я обнимаю папу и чувствую его неровное сердцебиение.

– Вы сделали это ради меня, папá! Вы очень храбрый, – говорю я, а сама уже мысленно прикидываю, как мне накормить моих работниц без денег за ожерелье, на которые я так рассчитывала.

Лишившись рынка сбыта для дорогого шампанского, мы делаем простое вино и недорого продаем его во Франции. Меняем вино на зерно и печем хлеб, много хлеба, и он нас поддерживает. Мы сажаем брюкву, репу, пастернак и картофель и питаемся этим всю долгую зиму. Папá дает мне несколько овец, чтобы приправить наши овощные обеды. Вот так мы вместе с моими вдовами выживаем в этот тяжелый год. Но на мирную жизнь по-прежнему нет никакой надежды.

* * *

В марте меня будит до рассвета новый запах. Он походит на духи и такой сильный и чистый, что пробуждает во мне надежду. Это