Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

а если она желает, то это так и будет. Я знаю несговорчивость ее; я видал этому примеры, которых не забуду никогда.

Жюно настолько заинтересовался словами госпожи Гамелен, что в тот же день поехал к одной особе, которая очень хорошо знала нас, и осведомился не только обо мне, но и о намерении матери моей касательно моего брака. Тут сомневаться было не в чем: мать моя очень желала этого. Жюно тотчас принял решение: он должен был ехать к моей матери на другой день вечером вместе с госпожой Гамелен, но извинился под каким-то предлогом, разумеется, выдуманным.

В это время мать моя болела. Брат и я всячески старались усладить скуку ее уединения. Все друзья наши: госпожа Казо, госпожа Лостанж, госпожа Висконти, госпожа Летиция Бонапарт, госпожа Жозеф, госпожа Леклерк, госпожа Бачиокки и множество добрых знакомых каждый день сменялись, помогая мне и брату заставить мою бедную мать не вспоминать, что она обречена на заключение, от которого зависело ее выздоровление. Впрочем, с некоторого времени она чувствовала себя гораздо лучше, благодаря попечению и советам доктора Баккера. Она оставалась в своих креслах, но уже не страдала, и мы были веселы. Занимались музыкой, пели и, когда не страшились оглушить ее, танцевали, смеялись… Это была радость, настоящее счастье!

Так прошло лето 1800 года. Настал сентябрь. В домашнем быту у нас произошла за несколько недель большая перемена. Оба брака, занимавшие мою мать, разрушились; один по обстоятельствам денежным, другой потому, что я бросилась к ногам матери и умолила ее, именем любви ко мне, не приносить меня в жертву и не делать несчастной на всю жизнь. Маменька, истинно добрая женщина, любила меня и разрушила брак, очень выгодный, но столь противный мне.

Как была я рада этой перемене в судьбе! Все подруги мои, из привязанности ко мне и из того особенного чувства, которое всегда заставляет молодую девушку сердиться, если подруга выходит замуж прежде нее, радовались, что я свободна и следующей зимой. «Ты будешь опять в нашем трио на балу 14 февраля!» — сказала мне Лора Казо. И я в самом деле была счастлива, когда воображала, как 14 февраля мы (то есть она, Мелани Перигор и я), одетые прелестно, веселые, неразлучные, возбудим зависть в двадцати других девушках.

Вечером 21 сентября в гостиной моей матери расположились человек двенадцать. Разговаривали, играли в шарады, смеялись; вдруг камердинер отворил дверь и произнес: «Генерал Жюно». Эти слова, будто по волшебству, заставили всех умолкнуть и притихнуть в одну секунду. Жюно несколько смешался; но прием моей матери скоро ободрил его. Она протянула к нему руки, упрекала его чрезвычайно мило за то, что он долго не приезжал к ней, посадила подле себя и занялась только им.

Надобно сказать, что Жюно не мог выбрать для посещения моей матери дня хуже: у нее не было никого из его знакомых. Все гости принадлежали к Сен-Жерменскому предместью, и легко вообразить, мог ли ожидать удовольствия республиканский генерал в кругу эмигрантов, только недавно возвратившихся!

Ум Жюно отличался тонкостью и быстротой. Он понял, что неуместно говорить тут о Первом консуле. Не позволить ни одного обидного слова: такова была его решимость; но мать моя, хотя уже не любила Наполеона в то время, также не допустила бы ничего подобного. Жюно рассказывал о Египте, о чуждых нам местных обычаях и о многом другом; кто знаком был с ним, те знают, как говорил он. В это время возвратился брат мой, который проводил вечер у госпожи Леклерк, где состоялся небольшой концерт. При нем Жюно сделался еще общительней и даже решился предложить моей матери ехать на другой день смотреть церемонию на набережной Вольтера. Предмет церемонии стоил того: это было перенесение праха Тюренна из Ботанического сада в Дом инвалидов[50]. Маменька возразила, что доктор запретил ей выезжать; но ей действительно стало лучше, и к тому же у нее была карета с подвесными подушками. Все это заставило ее принять места, которые предложил генерал Жюно во дворце Сальм, где будут оставлены для нее два окошка и где будет она как дома. Как парижский комендант он распоряжался церемонией и был рад показаться нам во всем блеске. Я думаю, что это и была причина усиленных его приглашений. «Хорошо, — сказала моя мать, — приеду посмотреть шествие двух храбрых: живого и мертвого. Только живой пусть обещает обедать у меня, после того как маршал поселится в новом своем жилище». Жюно обещал и уехал, оставив о себе выгодное впечатление.

На другой день в два часа мы приехали во дворец Сальм; нас провели в одну из небольших гостиных, которые располагались тогда по обеим сторонам круглого зала. Генерал Жюно велел принести туда удобную бержерку, табуреты и подушки. Камердинер его, немец Гельд, ожидал нас и доложил моей матери, что кенераль Шино велел ему исполнять все ее приказания.

— Боже мой! — сказала моя мать. — Разве Жюно почитает меня одним из тех инвалидов, к которым везет он кости мертвеца?

Она смеялась, однако была очень тронута его вниманием и после повторяла много раз, что это была одна из самых приятных услуг, которых много оказывал впоследствии ей зять.

Кортеж проходил мимо дворца Сальм часа в три. Трудно было не почувствовать сердечного волнения при взгляде на останки знаменитого мужа, лишенного святого спокойствия могилы и наконец близкого к надежному убежищу среди ветеранов, наследников тех, кто служил под его предводительством. Отряд этих изувеченных стариков, которые окружали и берегли гробницу героя, провожая его под сенью знамен, им завоеванных, и впереди них молодой воин с белокурой головой, также покрытый рубцами, — все это вызывало чувства самые благородные и возвышенные.

Проезжая мимо, Жюно поклонился нам с таким вниманием, что это обратило к нам всеобщее любопытство: тут были люди всех мнений, во всяких нарядах и образованности самой различной. Особая комната, бержерка, подушки — все это и так заставляло головы соображать чрезвычайно усердно. Наконец, увидев, что парижский комендант не только поклонился с величайшим уважением даме, но еще обернулся и поклонился ей в другой раз, между тем как она отвечала ему только движением руки, добрые люди вообразили, что это чрезвычайно знатная особа, и один из них сказал другим: «Это вдова маршала».

Прошло десять дней после того, как Жюно явился к моей матери, с 21 сентября приезжал он к нам каждый вечер. Он не говорил со мной, садился подле моей матери и беседовал с нею или с теми, кто был ему знаком в нашем обществе;