Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

прекрасна, разве немного узка; но вообще сообразна своему назначению и представляет идеальное место для празднества.

На одном из этих балов, куда маменька иногда привозила меня, я увидела прелестную госпожу Мешен, которая сделала тогда в Париже много шуму и была и в самом деле прекрасна. Она только что возвратилась из Италии. На балу у Люсьена она была одета просто, если судить по нынешней моде; но тогда наряд ее мог показаться странным. На ней было платье из индийской кисеи, чрезвычайно тонкой, с множеством складок, которые драпировались вокруг талии и закрывали отчасти руки и грудь. На голове красовался тюрбан из белой кисеи, еще более тонкой, нежели кисея платья; из-под тюрбана едва виднелось несколько пепельных локонов, и все это представлялось каким-то неземным облаком. Золотая повязка на лбу показывала, что вы видите не алебастровую статую; а иначе в самом деле удивительная белизна лица и рук могла бы обмануть кого угодно. Госпожа Мешен отличалась высоким ростом и совершенною стройностью; глаза ее были огромны и прелестны; черты лица очаровательны. Она буквально поразила меня. Я воображала, что передо мною какое-то очаровательное видение. Когда я шепнула об этом маменьке, она сначала засмеялась, но потом согласилась со мной. Странно, что, несмотря на все прошедшее с тех пор время, я совершенно живо помню госпожу Мешен и, кажется, точно нарисовала портрет ее. Между тем я видела ее после один только раз.

Госпожа Бонапарт обыкновенно садилась в глубине галереи и принимала уже вид особы царственной. Все женщины подымались при входе ее на бал и при выходе с бала. Добрая, простодушная Кристина шла за нею с нежной улыбкой на губах. Тогда часто подчеркивали, что если одна из них жена Первого консула, первого сановника республики, то другая — жена брата его, и что Жозефина могла бы соединить приличия светские с фамильными, подав руку Кристине, а не заставлять ее идти впереди или позади себя. Но Кристина была госпожа Люсьен, а это имя не пробуждало никакого доброго чувства в душе Жозефины: между ней и Люсьеном не прекращалась смертельная война.

Впрочем, внешне госпожа Бонапарт была очень добра и с Люсьеном, и с его женою, демонстрируя все знаки дружбы и совершенного простодушия. Смешно, но Люсьен никогда не замечал этой атмосферы превосходства. Мягкосердечная Кристина часто плакала от унижения, но не хотела раздражать своего мужа, который тотчас устроил бы сцену в Тюильри, и Первый консул поддержал бы его, потому что от всей души любил Кристину с тех пор, как узнал ее превосходные качества.

Это обращение к зиме 1800 года заставило меня отдалиться от эпохи наших побед: возвращаюсь к ней, и теперь будем мы переходить от одной победы к другой… Дорого заплатим мы за это счастье!.. Но за такую цену можно и пострадать.

Вскоре дошло до нас известие, доказывавшее неискоренимую враждебность Англии по отношению к нам. Двадцатого июня в Вене был подписан трактат между Австрией и Англией. В нем было подтверждено, что ни одна из этих держав не заключит мира отдельно, а Англия ссужала Австрии два миллиона фунтов стерлингов, хотя в то время мы поражали австрийцев на всех пунктах. Такая непоколебимость, даже в несчастье, кажется мне чем-то высоким. Наконец, 15 июля в Мюнхене заключили перемирие между Австрией и Францией относительно Германии, а в Маренго — относительно Италии.

Между тем Франция росла в силе и величии. Доверие к Первому консулу было всеобщим. Торговля оживала надеждами; духовенство провидело время, когда ему будут покровительствовать; дворянство и финансисты ясно видели, что с Наполеоном будут иметь великое будущее.

В это время мы испытали большое горе: смерть госпожи Люсьен. Я была так огорчена этим, будто нас соединяли узы тесной дружбы. Конечно, не во всем сблизились мы с нею; но она столько обрела со времени своего приезда в Париж, что все разговоры наши были если не дружескими, то по крайней мере приятельскими. Южное воображение ее, любовь к мужу, верность суждений, все это вместе заставило ее сделать удивительные успехи. Мать моя нежно любила ее и оплакивала горько.

Она была на четвертом или пятом месяце беременности. Говорили, что когда ей угрожали преждевременные роды, за нею не было хорошего присмотра, но что помочь этому могли бы очень легко.

Мы навестили ее накануне смерти. Разумеется, тогда уже никого не принимали, но мы почитались родными. Мы нашли ее в комнате подле спальни. Это помещение предназначалось для того, чтобы дать ей доступ к воздуху: у нее жестоко спирало дыхание. Несчастная лежала на двух тонких матрацах.

— От этого мне легче, — сказала нам Кристина и потом прибавила с тихой и печальной улыбкой, но без всякой жалобы: — Такая постель напоминает мне Сен-Максимен… Я не могу ни спать, ни дышать под этими огромными занавесами и на этих пуховых постелях…

Она при всяком слове взглядывала на мою мать. Оживленные лихорадкой глаза ее были влажны; щеки, особенно одна, с ярким румянцем, как обыкновенно у страдающих болезнью легких, отражали впечатления души ее.

— Ты знаешь, Кристина, — сказала ей госпожа Летиция, — тебе не надо говорить, так приказал медик. Если хочешь выздороветь, надо слушаться его.

Больная покачала головой, и на губах ее появилась улыбка, ужасная улыбка человека, который знает, что между ним и смертью остаются только дни, только часы.

— Лоретта! — сказала мне Кристина. — Подойдите ко мне; я знаю, что постель умирающей не страшна для вас.

Она взяла мою руку: ее рука была чрезвычайно худа, и Кристина тотчас заметила, какое действие произвело на меня пылающее пожатие.

— Ах! — вздохнула она. — Я пугаю вас; не правда ли?..

Не отвечая, я плакала и целовала ее. Она тихонько оттолкнула меня:

— Нет, не целуйте меня: это зараженное дыхание… Когда я выздоровею, как говорит маменька…

Мы уехали, и это свидание было последним — на другой день она умерла. Когда мать моя узнала об этом, она велела заложить лошадей и поспешила в министерство внутренних дел. Люсьен был в Нейли. Мать моя поехала к нему туда, но Жоффр вышел к нашей карете сказать, что Люсьен не в силах говорить даже с сестрами и матерью.

— Я вытащил его из этого несчастного дома, — прибавил он, — привез сюда, где ничто не напоминает ему потери его… Он в ужасном отчаянии!..

Кристина погребена в парке своего поместья Плесси-Шаман. Муж воздвиг ей там памятник из белого мрамора, окруженный решеткой.

Никогда не забуду, как во время страшной болезни матери моей в 1799 году Кристина приезжала к нам с госпожой Летицией,