Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

сделано и сказано в чрезвычайно короткое время, которое провел Бонапарт в зале Совета пятисот: он только появился там. Защищая его от обвинения в трусости, скажу также, что не верю, будто против него был поднят кинжал. Истинной опасности подвергался брат его, Люсьен, когда Бонапарт вышел из зала.

Знаю, что о покушении было говорено много. Может быть, даже сам генерал Бонапарт верил ему; по крайней мере несомненно, что, появившись во дворе, он сказал это войскам. Но повторяю, я не верю этому. И не сомнение в ненависти Пепе Арена́ к Бонапарту утверждает меня в моей точке зрения, а просто сам ход событий.

Примечательная деталь заключается в следующем факте: Бонапарт, выступая перед войсками, ни разу не остановился и ходил вдоль линии солдат. Для чего? Разве что боялся пистолетного выстрела со стороны окон? Предположение очень вероятное.

Жоффр стоял на крыльце, когда Бонапарт сходил с него. Дружба с Люсьеном заставляла Жоффра изрядно беспокоиться о жребии молодого трибуна. Он видел, что Бонапарт произносит свою речь, передвигаясь зигзагами, и не думает о помощи брату, а между тем Люсьена, президента Совета пятисот, могли зарезать в зале. Жоффр подошел к Бонапарту и произнес имя Люсьена. Генерал тотчас обратился к офицеру, который стоял в нескольких шагах от него.

— Полковник Дюмулен! — сказал он. — Возьмите батальон гренадеров и ступайте освободить моего брата.

Выбор этого офицера показывает, как умел Бонапарт пользоваться малейшими обстоятельствами. Полковник Дюмулен был первым адъютантом генерала Брюна, тогда главнокомандующего армией в Голландии. И если первый адъютант Брюна разгоняет неприязненный Совет, это явно указывает, что Брюн пребывает в согласии с Бонапартом. Такая уверенность могла в значительной степени рассеять страхи, внушенные удалением Журдана и Бернадотта, известных республиканцев. Я уверена, что сначала Бонапарт не имел никакой определенной мысли, но быстрый, живой ум его охватывал все при первом взгляде, и как только он увидел полковника Дюмулена, имя его было произнесено немедленно.

Наконец у нас имелось правительство, которое обещало будущность и, так сказать, само ручалось за себя. Мать моя, по сердцу своему готовая находить хорошую сторону во всем, что делал кто-нибудь из Бонапартов, думала сначала, что Наполеон поступил как молодой энтузиаст, желающий освободить свое отечество от зла и бед, угнетающих его. Никогда не интересуясь политикой всерьез, она видела в революции только ужасы ее и шумные волнения. Переворот 18 брюмера, исполненный без единого выстрела, не казался ей после этого революцией; а между тем еще не случалось ничего более важного — ни для нас, ни для Европы. В течение семи лет это была уже девятая перемена, но не правительства, наконец, а кормчего.

Почти тотчас Люсьену дали министерство внутренних дел. Он желал какого-нибудь другого, но тут встретил на пути своем остервенелого врага, который не оставлял его до тех пор, пока не погубил: речь идет о Фуше. Истинная загадка для меня, каким образом Наполеон, не любя этого человека, облекал его своей доверенностью? Правда, в нем были дарования и ум, но могли ли эти достоинства перевесить всю силу опасности, какою он окружал Наполеона? Нет!

Жена Люсьена не радовалась переменам в судьбе своего мужа. Вся эта представительность ужасала ее. Она оказалась вынуждена посвящать все свое время новым обязанностям, справедливо почитая их не столь важными, как те, которые любила. Часто приезжала она по утрам к моей матери пересказывать свое горе, как говорила она, и советоваться о множестве предметов в ее новом, затруднительном положении.

Но обстоятельство, нисколько ею не предвиденное, вдруг придало ей и смелость и счастье: произошла благоприятная перемена в чувствах к ней ее деверя. Первый консул был так проницателен, что увидел все превосходные качества сердца госпожи Люсьен и полюбил ее с нежностью истинно братской. Когда она удостоверилась в этом, то веселая и радостная приехала рассказать о своем счастье моей матери, показывая прелестный убор, который подарила ей госпожа Бонапарт по приказанию Первого консула, и, верно, подарила с сожалением, потому что она не любила ни Люсьена, ни жены его.

Я не упоминала о житье нашем в поместье Люсьена незадолго до этих великих событий. Тогда у братьев Наполеона имелись прекрасные поместья, куда они с удовольствием сзывали гостей. У Жозефа был Морфонтен[43], у Люсьена — Плесси-Шаман, у госпожи Леклерк — Монгобер и т. д. Прогулка по озерам, чтение, бильярд, рассказы о домовых и привидениях, совершенная свобода — вот что находили в Морфонтене. Прибавьте к этому необходимое в этой жизни благо: прием самый дружеский от хозяина и хозяйки замка. Они принимали у себя не без разбора, но кто уже принадлежал к их обществу, тот был уверен, что найдет у них самое нежное гостеприимство.

Госпожа Люсьен тоже была очень добра; но муж ее далеко не был так ровен в своем расположении. Это не мешало, однако, гостям жить в Плесси-Шаман очень весело, и меня поймут, когда я скажу, что сама неровность в расположении хозяина способствовала тому немало.

Мне кажется, никогда, в самые веселые времена моей жизни, не смеялась я столько, как в продолжение пяти или шести недель, проведенных нами в Плесси-Шаман. Нас было много. Не помню теперь имен всех, приглашенных госпожою Люсьен. В памяти моей остались только госпожа Фрешвилль, тогда молодая хорошенькая особа, жена генерала Фрешвилля, который также гостил в Плесси; Шатильон, Бойе, один из членов семейства Рамолино (кузен Люсьена), и, наконец, господин Оффревилль, поэт, человек великих дарований. Его надобно описать тщательно.

Господин Оффревилль был тогда лет пятидесяти восьми или шестидесяти, имел талант или по крайней мере претензии на него и изрядную долю франтовства; сверх того, природа наградила его самым смешным лицом. Он был всегда причесан как-то по-птичьи: два напудренных голубиных крыла служили рамкой для лица, которое состояло словно только из носа и подбородка, похожих на щипцы для орехов; маленькие глазки находились в беспрерывном движении, потому что их владелец воображал, будто они блещут умом; во рту у него имелся только один зуб, а цвет лица был красен, как вишня. Прибавьте к этому ноги и руки несоразмерной величины и на каждом из крошечных пальцев по перстню величиной с экю. Впрочем, все это оставалось бы незамеченным, если бы не имел он глупости влезать со всеми смешными странностями своими в общество молодых, веселых, насмешливых людей.

До революции Оффревилль имел, как говорил он, место носителя плаща графа Прованского (porte-manteau chez Monsieur). Самое название этой должности было смешно и превосходно подходило к такому лицу.

Поэт Оффревилль ценил свое дарование так высоко, что ничего