Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Жозефина хотела возражать.

— Молчи, друг мой, ты ничего не понимаешь в этом. — И он поцеловал ее. — Если бы им управляла такая хорошенькая женщина, как ты, еще бы ничего… А то капрал-теща и дрянная жена, обе злые, как язвы… Я не хочу здесь такого.

Для чего сказал он последнюю фразу? Не знаю. Разумеется, я не спрашивала, что было в записочке. Рассказываю то, что слышала, и эти слова Первого консула поразили меня.

Моро, как известно, явился и заставил признать себя начальником войск, назначенных стеречь пленных директоров. Строжайший караул был поставлен даже в туалете, и Брюнетьер на другой день рассказывал нам об этом любопытные подробности, которых, верно, нет в «Мониторе». За бедным Гойе ходил специальный человек, и нельзя выразить, до какой степени довели досмотр за ним. Говорят, что страж оставался подле его подушки, пока он спал.

Брюнетьер был искренний друг Гойе. Как только он узнал, что происходит, то тотчас отправился в Люксембургский дворец. Дойдя до первых караульных, он подумал, что находится в военной крепости. Бодрость его, всегда столь деятельная, сникла перед повторенным несколько раз ответом: «Не велено пускать». Беспокоясь о своем друге, он хотел повидать Моро — это оказалось невозможно. Его волнение, его старания пройти к своему несчастному другу, который мог иметь нужду в нем, возбудили подозрения. Пошли уточнять у Моро, потому что он приказал всех, кто явится без пропуска от него или станет добиваться свидания с пленными директорами, отводить к дежурному офицеру. К счастью, Брюнетьер, рассудив, что вдали он может быть полезнее своему другу, нежели вблизи, поспешил уйти.

Весь план заговора (ибо надо же назвать его настоящим именем) должен был осуществиться 19 брюмера: события 18-го дня только предвещали его.

Странное дело: те из семейства Бонапарт, кто не принимали участия в действиях — следственно, все женщины, — не имели никакого понятия о происходившем. В Париже все выглядело спокойным: Фуше так умел воспрепятствовать распространению слухов, что даже мать и сестра Бонапарта почти нечаянно узнали о случившемся.

События протекшего дня совершались тихо, и беспокойство Летиции Бонапарт почти рассеялось. Полагали, что советы, утвердив отставку трех директоров и согласившись отменить ограничение возраста избираемых, назначат Бонапарта, и тем все кончится. Альберт думал, что одного из директоров заменят Талейраном: это радовало меня, потому что его племянница была моим другом.

Маменька казалась удивленной, что Летиция не съездила в таких обстоятельствах к своей невестке. Она упомянула ей об этом, и та отвечала: «Синьора Панория! Не к ней я должна ехать, чтобы сердце мое было довольно, а к Юлии, к Кристине: там вижу я сыновей моих счастливыми; а эта… Нет, нет». Окончив эту фразу, она сжала губы и широко раскрыла глаза: движение, характерное для нее и означавшее, что она очень дорожит сказанным.

В этот день я особенно могла судить о материнской доброте госпожи Летиции. У нас никого не было за обедом, и в продолжение нескольких часов она говорила с моей матерью так свободно, как еще не случалось после приезда ее с Корсики. Обе начали вспоминать о днях юности. Госпожа Бонапарт говорила свободно, потому что с нами говорила она всегда по-итальянски, а французский язык, правду сказать, был ей труден. Помню, что в этот день она пересказывала нам, как в праздник Успения Богоматери была у обедни и почувствовала боли; как едва успела дойти до дома и родила своего Наполеона на грязном ковре. «Не знаю почему, — прибавила она, — распространили слух, что крестным отцом Наполеона был Паоли. Это неправда. Восприемниками его были Лоран Джубега, родственник наш, и другая родственница, Чельтруда Бонапарт». Кто знает госпожу Летицию, тот вспомнит, что она любила рассказывать о своих родственниках бесконечно.

В это время Полина спокойно сидела на своем любимом диване, любуясь собой в большом зеркале напротив, и приводила в порядок складки платья и шали, напоминая в то же время своей матери все, что претерпели они во время бегства из Аяччо. Мать императора часто потом пересказывала мне эти происшествия, но тогда они не казались мне так занимательны, как 18 брюмера, когда шесть лет сделали столь иным положение детей ее, которых она одна, слабая женщина, была вынуждена укрывать от гонения, нести на руках своих младших, продолжать путь в дурной лодке, иногда по берегу моря, где опасности еще больше увеличивались. Рассказывая про этот период своей жизни, Летиция Бонапарт была прекрасна и красноречива.

Теперь, описывая то время, когда для всего этого семейства начиналась новая эра, я хочу напомнить и кратко изобразить, в каком положении находились разные члены его в годы революции.

Когда Паоли намеревался отдать остров Корсику англичанам, многие из значительных местных семейств решили помешать этому его предприятию и сами хотели занять Аяччо, Сен-Флоран и Кальви, столицу Каталонии. Этим движением управляли: в Аяччо — Бонапарты, в Кальви — Джубега, в Сен-Флоране — Джентили. В Кальви и Сен-Флоране действовали с успехом; но в Аяччо, где влияние Паоли было очень велико, план патриотов не удался, и руководители их вынуждены оказались бежать. Тогда-то семейство Бонапарта, которому угрожали больше всех других, оставило город. Наполеон, один из организаторов заговора, укрылся в горах с Мольтедо, оба переоделись в матросскую одежду[39]. Его схватили приверженцы Паоли, шедшие с верхних долин; однако он сумел сбежать от них и через небольшой округ Марццолино пришел в Кальви. Тут узнал он, что мать с младшими братьями и сестрами еще не приезжала; тогда он сел в лодку и отправился в Аяччо. Но, узнав дорогой, что матери удалось прибыть в Кальви, он возвратился туда и нашел все свое семейство у Джубега и Паравиччини.

С госпожою Летицией были тогда Жозеф, Элиза, Жером, Луи, Полина, Каролина, Наполеон и Феш[40]. Из Кальви она переехала в Марсель и оставалась там до возвращения на Корсику, что случилось уже, когда сын ее был главнокомандующим Итальянской армией. Жером тогда жил у коменданта Кальви Казабьянки, а Каролину вверили семейству Паравиччини. Люсьена уже с месяц не было при семействе. Господин Семонвиль оставлял Корсику и возвращался во Францию сообщить Комитету общественного спасения, который желал лишить его головы, что не отдаст ее[41]; он взял Люсьена с собою. Семонвиль обратил на этого юношу взгляд человека опытного, умеющего открывать ум и дарование, потому что сам он был весь дарование и ум. В отчаянии, что его назначают к духовному званию, к которому он не чувствовал никакого призвания, Люсьен