Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

с генералом Моро. Генерал пришел в замешательство и хотел сказать что-то в свое оправдание, хотя все, что мог он сказать, было бы некстати.

— Генерал! — возразил ему Гойе благородно. — Мое звание велит читать в сердцах людей; не заставляйте же меня сказать, что в вашем я не вижу ничего, могущего извинить вас.

Моро хотел возвысить голос и показать, что оскорблен этими словами Гойе, действительно несколько жестокими.

— Генерал! — воскликнул тот. — Я не искал вас и совсем не думал допрашивать. Я не хочу продолжать разговор, тягостный для вас и неприятный для меня. Прибавлю только, — сказал он, дотрагиваясь до шишечки на эфесе шпаги Моро, — связка ключей хорошо бы смотрелась на этом месте.

Моро побледнел: удар был нанесен метко. Он пробормотал несколько слов, но Гойе сделал вид, что не слышит его, и удалился. Утверждают, что Моро жалел о своей ошибке и думал искупить ее, сказав: «Я знаю, как поправить дело». Последствия доказали, что он не знал этого.

Глава XXIII. Дело дю Птиваля и реакция на него Бонапарта

Когда воспоминания переносят меня к эпохе 18 брюмера, я не могу без сердечного волнения думать об этом волшебном времени. Только тридцать три дня прошло после высадки Бонапарта во Фрежюсе, а он уже низверг постыдное правительство, тяготившее Францию. Он дал ей правительство новое, и колеса этой машины начали вращаться с первого дня. Он успокоил сомнения, развеял беспокойство, оживил все надежды.

Жизнь Наполеона можно разделить на несколько этапов. Первый, как все юное, был сильным, великим и светлым. Тогда-то, в Италии, его имя навеки поднялось выше любых атак, и блеск его заставляет бледнеть сияние, которым после окружил себя император. Египет видел второе начало его жизни. Восемнадцатое брюмера стало третьим этапом!.. И только еще два охватывают все прочие части его жизни, столь быстрой и столь полной!.. Таким образом, путь Наполеона на земле мог бы означать…

Но забудем эти мысли! Останавливаясь на них, нельзя свободно думать ни о чем. Я возвращаюсь к своим менее горестным воспоминаниям.

Революция 18 брюмера, без всякого сомнения, есть важнейшая из девяти, бывших у нас на протяжении семи лет[42]. Она не только совершенно изменила судьбу Франции, но и оказала огромное влияние на всю Европу, на мир!.. И между тем ни одно из предшествовавших ей событий не совершилось так тихо. Директория утомила всех, и вместо нее приняли бы с радостью любое правительство. Таким образом, за счастье сочли иметь власть, которая представляла безопасность, потому что прошлое отвечало за будущее Франции при генерале Бонапарте. Только его видели в консульском триединстве. Сийес и Роже-Дюко оставались в тени, и молодой генерал служил единственным утешением для глаз, утомленных слезами и долго, но тщетно искавших маяк, который показывал бы им пристань.

Я уже сказала, что о событиях 18 брюмера буду говорить только то, в чем они представлялись мне иначе, нежели во всех других описаниях этого дня. Тогда и в самом Париже рассказывали о них не одинаково: это естественно, потому что и тогда, и теперь, и вечно партийный дух вмешивается во все, яд его попадает всюду. Каких только последствий его воздействия я не наблюдала! Ложь тут еще самое мелкое; однако ж, и она важна, когда идет речь о материалах для будущего историка наших дней.

Было нечто важное, что ненависть начала распространять, друзья Бонапарта не удостоили опровержения, а доверчивость и глупость приняли за достоверный факт. Я говорю о страхе, который будто бы овладел генералом Бонапартом при входе в зал Совета пятисот, в Сен-Клу, 19 брюмера.

Вздорный рассказ об этом исчез бы сам собой, не появись он в таких сочинениях, которые в остальном представляют ручательство в своей достоверности. В одном из этих сочинений автор говорит даже, что он «заставил генерала Бонапарта опомниться, заметив ему, что он говорит, сам не зная о чем».

Беру на себя смелость заметить этому автору, что никогда, во всю свою жизнь, не смел он сказать вслух таких слов Бонапарту.

Во-первых, неправда, будто 19 брюмера произносил он в Совете пятисот что-нибудь похожее на речь. Накануне в Совете старейшин сказал он замечательные слова: «Не ищите в прошлом примеров, которые могли бы остановить нас! В истории нет ничего похожего на конец XVIII столетия, и в нем нет ничего, что походило бы на эту минуту…»

Эта речь, которая гораздо продолжительнее немногих слов, приведенных мною, нисколько не походит на кучу фраз, наполненных вздором, как пишет тот, кто «заставлял генерала Бонапарта опомниться». Эта речь, произнесенная в Совете старейшин 18 брюмера, предшествовала смотру, произведенному в Тюильри, и достопамятному обращению Бонапарта к посланцу Директории: «Что сделали вы из той блистательной Франции, которую оставил я вам? Я оставил вам мир, а нахожу войну; я оставил вам победы, а нахожу поражения; я оставил вам миллионы из Италии, а нахожу грабительские законы и бедность повсюду!..»

В этих словах, конечно, было достаточно силы, далекой от всякой мысли о робости. Но 18 брюмера он был посреди Парижа; переворот еще совсем не завершился; генерал подвергался истинной опасности. Что касается волнения, замеченного в нем, когда он находился в зале Совета пятисот, то вот правдивое объяснение. В нем нет предположений, в нем одна истина.

Когда Бонапарт вошел в оранжерею, то немедленно раздались ужасные крики: «Долой Кромвеля! Нам не требуется диктатор! Лишить его покровительства закона!»

Бонапарт хорошо знал, что Совет пятисот составлен из горячих республиканцев и энтузиастов Конституции III года, но он ожидал большего успеха от стараний Люсьена, который всю ночь заботился об увеличении партии своего брата. Достоверно, что такая встреча не ужаснула его, не заставила потерять голову, но изумила, и это изумление помешало ему найти в ту же минуту слова, которыми он мог бы возразить на громкие крики. Несколько секунд размышлял он, что делать, и потом решился. Надобно было немедленно прекратить сцену, а этого никогда не достигли бы спором. Может быть, даже Бонапарта умертвили бы, если бы он поддался общему настроению и оказался бы не мужествен, а глуп. Орлиный взгляд его быстро пробежал по окружающим. Обозрение это продолжалось, может быть, несколько минут, и малодушные, судя по себе, приписали молчание и бездействие Бонапарта страху. Но он был окружен не только теми, кто думал о нем таким образом. Я также собрала мнения очевидцев, рассуждавших свободно, с достоинством, соразмерным величию судимого ими: они поняли великую душу его и не думали порицать.

Наконец, трудно верить, чтобы так много было