Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

может быть, эти люди и были больше всего обязаны Наполеону. Что же касается меня, я говорю о нем сообразно каждой эпохе. Перо мое повинуется только чувству, которое заставляет меня показывать Наполеона таким, каким я его видела и судила о нем. Думаю, что имею право на это, потому что, кажется, нет другого зеркала, лучше моей памяти способного отражать его во все периоды его жизни. Не всегда найду я одинаково чистые краски для изображения его, но и тогда, как теперь, скажу то, что чувствовала, скажу о нем истину. Наполеон для многих есть лишь иллюзорное воспоминание; для меня, напротив, все реально в нем. Блестящие этапы его славы и его ошибок представляются мне явственно: золотое облако, окружающее первые, и траурный креп, прикрывающий вторые, не скрывают от меня ничего.

Успехи Массена со времени блестящего Цюрихского дела отдалили опасность на некоторое время, но не истребили ее. Первый консул знал это очень хорошо. Жребий Франции снова был в опасности. Австрия, раздраженная столькими поражениями, решилась сделать последнее усилие и раздавить нас. Генерал Массена долго сопротивлялся австрийцам, имея втрое меньше сил, и отступил к Генуе, где вскоре оказался заперт с пятнадцатью тысячами солдат и стотысячным населением и где пятьдесят два дня выдерживал осаду, которая должна прославить имя его больше побед[44]. Храбрый Сюше, отделенный от своего главнокомандующего, отступил к Ницце с несколькими полками, которые под началом его, Сульта и Компана совершили чудеса мужества и военного искусства. Но почти все выходы из Италии были свободны, и австрийцы, предводительствуемые Меласом, готовились заставить нас оплакивать прежние успехи, тогда как генерал Отт продолжал блокаду Генуи и держал взаперти победителя австрийской армии.

В таких обстоятельствах Первый консул решился на одно из предприятий, которые достойны только гения. Совершен переход через Сен-Бернар. Наполеон видел, что он почти невозможен, но победил. Он указал своею могучею рукой на ледяные вершины, и препятствия исчезли. Все сделалось возможным благодаря людям, дарования которых умел оценить и угадать проницательный взгляд его. Генерал Мармон, начальник артиллерии, изобрел средство перетаскивать пушки по склонам самых ужасных скал: их клали в выдолбленные наподобие футляров деревья и таким образом втаскивали на вершины. Газеты много писали об этом знаменитом переходе; поэзия прославляла его, живопись изображала; но ничто не может дать теперь о нем верного понятия тем, кто не участвовал в самой экспедиции. Следовало тогда же читать письма из Милана, Сузы, Версейля, писанные теми, кто, перейдя через Альпы, еще раз завоевал прекрасную Италию. У нас, по счастью, было много друзей в этой армии, выполнявшей самый обширный план, когда-либо зарождавшийся в голове человека.

Все наблюдали эту победу, и общий энтузиазм выражался с необыкновенной силою, которая во Франции сообщалась матерям, сестрам, женам и друзьям, получавшим известия из армии. Когда мысль моя переносится к этой эпохе, воскресают чувства, каких уже я не знала после… разве однажды еще, и я скажу, когда именно. Но весна 1800 года!.. Может быть, мои шестнадцать лет так ярко раскрашивали картину, бывшую перед очарованными глазами… Может быть, и я даже хочу верить этому. Но зачем гнать от себя очарование? Оно проходит слишком быстро.

Между тем как французы вступали в Италию, генерал Моро, тогда любивший отечество, прославлял свое имя на берегах Рейна. Переход через эту реку, взятие Фрейбурга, Меммингена, множество битв, где австрийцы потеряли больше двадцати пяти тысяч человек убитыми и ранеными, — вот следствие тридцатитрехдневного похода. О, если бы Моро так действовал всегда, отечество гордилось бы им!

Париж во время похода на Маренго, можно сказать, опустел. Не только армия сама по себе совершила значительный маневр и увлекала многих, но и вообще от Парижа до Турина дорога была заполнена людьми, которые по личным или общим отношениям старались скорее получить новости. Впрочем, ожидание оказалось непродолжительно. Главная армия под предводительством Первого консула перешла через Сен-Бернар 20 мая, а известие о победе под Маренго получили в Париже 21 июня. Новость эта произвела такое впечатление, что пятипроцентные облигации повысились в цене от двадцати девяти до тридцати пяти франков. Накануне 18 брюмера они и вовсе были по одиннадцати франков.

В тот день, когда пришло известие о Маренгской победе, мы гостили за городом. Дом, где мы жили, находился в удалении, а из Парижа никто, кроме нас, не приезжал; мы, таким образом, не знали ничего, возвращаясь в столицу, и внезапно обнаружили весь восторг, всю безумную радость жителей предместий, всегда пылко и открыто выражающих свои чувства. От заставы мы встретили по крайней мере двести огней, зажженных в честь большой радости, народ плясал вокруг них и кричал: «Да здравствует республика! Да здравствует Первый консул! Да здравствует армия!» Все обнимались и поздравляли друг друга, как с личным семейным счастьем! Там, где прежняя площадь Бастилии представляла собой перекресток, народу толпилось еще больше. Из Сите, из Сен-Жака, с площади Мобер переправлялись в лодках за новостями в ту часть Парижа, где было легче получить их. Пользуясь прекрасной погодой, мать моя хотела возвратиться домой как можно позже и велела своему кучеру ехать не через Сен-Дени, что было бы для нас прямой дорогой, а через предместье Сент-Антуан и потом через улицу Комартен, по бульварам. Хорошо, что она придумала это, потому что мы насладились истинно прекрасным зрелищем: мы видели, как радуется и торжествует признательный народ!.. Да, в эти минуты, столь живо памятные для меня, парижский народ узнал вдруг о своем освобождении и своей славе, он был признателен и любящ!

Карета наша ехала медленно, и мы слышали все, что говорилось в толпе.

— Видел ли ты, — сказал кто-то, — что пишет он другим консулам? Я надеюсь, французский народ будет доволен своею армией. Вот человек!

— Да, да! — закричали со всех сторон. — Мы довольны!

И крики Да здравствует республика! Да здравствует Бонапарт! снова и снова с упоительным восторгом раздавались на улицах, площадях и перекрестках Парижа.

Мы с Альбертом разделяли общий энтузиазм и восторг. Маменька была спокойнее нас и довольствовалась только немногими движениями головы в знак согласия, но без всякой пылкости выражения.

— Увидим после, — сказала она. — Моро тоже совершил великие подвиги, но о них не говорят. После ссоры своей с Бонапартом она стала несправедлива к нему. Я и брат заметили это смеясь.

— Может быть, — ответила она спокойно.

Я уже сказала, что зима 1800 года оказалась чрезвычайно блестящей. Люсьен Бонапарт, будучи тогда министром внутренних дел, жил в доме министерства и давал там прелестные праздники в галерее, нарочно для балов построенной. Галерея эта