Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

сердце застывающее,

            Закатились навсегда.

В стихотворении «На зов метели»:

Ты опустила очи,

И мы понеслись.

И навстречу вставали новые звуки,

Летели снега,

Звенели рога

Налетающей ночи.

Движение, полет, кружение усилены обилием повелительных интонаций:

Вейтесь, искристые нити,

Льдинки звездные, плывите,

Вьюги дольние, вздохните!

(«Крылья»)

«Пробудись!.. Покорись!.. Воротись!», «Прочь! Летите прочь!..», «Прочь лети, святая стая!», «Сверкни, последняя игла»… «Встань!.. Взмети!.. Убей меня!.. Сжигай меня!..» «Пронзай меня, крылатый взор». И, наконец:

Тайно сердце просит гибели.

Сердце легкое, скользи…

(«Обреченный»)

Кружится «воздушная карусель», длится «тихий танец» метели. И эти вьюги, срывающие ее звезды и полеты в пропасть – только символы душевных событий; поэт догадывается:

И моя ли страсть и нежность

Хочет вьюгой изойти?

(«Смятение»)

Вся «вьюжная» тематика «Снежной маски» – последовательное раскрытие одной метафоры. Привычное – и от привычности стертое – выражение «вихрь страсти» развернуто в драматическую поэму о Снежной Деве, уводящей в смерть. Если вся романтическая поэзия есть поэзия метафоры, то лирика Блока поистине вершина этой поэзии.

Но окрыленные слова и звуки этих стихов только сопровождают их полет. Внутреннее движение их создается ритмом. До «Снежной маски» в поэзии Блока преобладал ямб; теперь он отходит на второй план: из 30 стихотворений сборника только шесть написаны ямбическим размером. Первое место занимает легкий и быстрый хорей – основной лад народной песни. Кажется, что в памяти поэта звенит «победногрустный, призывный напев» некрасовского «Коробейника», его разудалые, пляшущие хореи:

Ой, полна, полна коробушка…

Поразительно разнообразие хореических ритмов у Блока. Вот правильный четырехстопный хорей:

И твои мне светят очи

На яву или во сне?

Даже в полдень, даже в дне

Разметались космы ночи…

(«Смятение»)

Но этот размер сравнительно редок; поэт предпочитает сложные сочетания двух-, трех- и четырехстопных хореев. Эти ломающиеся, торопливые ритмы несут стихотворение «Тревога»:

Сердце, слышишь

Легкий шаг

За собой?

Сердце, видишь:

Кто-то подал знак,

Тайный знак рукой?

Ты ли? Ты ли?

Вьюги плыли,

Лунный серп застыл…

И конец:

Чтоб лететь стрелой звенящей

В пропасть черных звезд!

В стихотворении «Прочь» – четырехстопные хореи чередуются с двухстопными:

И струит мое веселье

            Два луча.

То горят и дремлют маки

          Злых очей.

Резкие срывы смягчены в стихотворении «И опять снега», где четырехстопные строки завершаются одной трехстопной:

И вдали, вдали, вдали,

Между небом и землей

        Веселится смерть.

Еще большая стремительность достигается соединением хорея с анапестом. В изумительном стихотворении «Ее песни» страстные, угрожающие слова звучат колдовскими заклинаниями:

Рукавом моих метелей

              Задушу.

Серебром моих веселий

             Оглушу.

На воздушной карусели

            Закружу.

Пряжей спутанной кудели

             Обовью.

Легкой брагой снежных хмелей

              Напою.

Но настоящее чудо ритма – стихотворение «Настигнутый метелью»; первая часть его написана тоническим стихом, напряженным, неровным, дрожащим от волнения:

В небе вспыхнули темные очи

           Так ясно!

И я позабыл приметы

        Страны прекрасной —

В блеске твоем, комета!

В блеске твоем, среброснежная ночь!

И вдруг ритм ломается и врываются песенные хореи:

И неслись опустошающие

Непомерные года,

Словно сердце застывающее

Закатилось навсегда.

Эти гипердактилические рифмы (опустошающие – застывающее) – останавливают разгон стиха; кажется, что они повисают в пустоте.

Ритмика «Снежной маски» – узор необычайной сложности и утонченности; она еще ждет своего исследователя.

В цикле «Фаина» кружение вьюги замедляется; плясовые хореи сменяются тяжелыми ямбами, патетическими анапестами, равновесными амфибрахиями. Ритмическая ткань меняется так резко, что мы сразу чувствуем переход в другой мир. Полет «в сфере метелей» кончается спуском на землю. Тени, проносившиеся в звездной бездне, превращаются в человеческие образы: перед нами поэт и его возлюбленная:

И я провел безумный год

У шлейфа черного. За муки,

За дни терзаний и невзгод

Моих волос касались руки,

Смотрели темные глаза,

Дышала синяя гроза…

Его «нерадостная страсть» перешла за третью стражу: он лежит у ее ног в темной зале; в камине догорел огонь; она уходит; звенит вдали захлопнувшаяся дверь; он не выдерживает, бежит за ней; настигает ее в неверном свете переулка…

И, словно в бездну, в лоно ночи

Вступаем мы. Подъем наш крут…

И бред. И мрак. Сияют очи.

На плечи волосы текут.

……………………………………………

Да! С нами ночь! И новой властью

Дневная ночь объемлет нас,

Чтобы мучительною страстью

День обессиленный погас…

Но она – «неверная», «коварная». Он встречает ее у входа, говорит ей несвязные речи, но она вырывается от него и «ускользающей птицей» летит в ненастье и мрак. Вся жизнь его – пытка страстью и отчаянием:

Перехожу от казни к казни

Широкой полосой огня.

Ты только невозможным дразнишь,

Немыслимым томишь меня.

Он идет за ней «робкой тенью», таится «рабом безумным и покорным». Он не боится ее оскорбительного презрения, ее бича:

Что́ быть бесстрастным? Что́ – крылатым?

Сто раз бичуй и укори,

Чтоб только быть на миг проклятым

С тобой – в огне ночной зари!

Рабство страсти, унижение побежденного. И как Земфира в «Цыганах», Фаина поет ему насмешливо и нагло:

Эй, берегись! Я вся – змея!

Смотри: я миг была твоя,

И бросила тебя!

Ты мне постыл! Иди же прочь!

С другим я буду эту ночь!

Ищи свою жену!

Ступай, она разгонит грусть,

Ласкает пусть, целует пусть,

Ступай – бичом хлестну!

Еще недавно он называл ее «звездой мечтаний нежных» и видел в ней прекрасный образ